Александр Мень - История религии. В поисках пути, истины и жизни. Том 5. Вестники Царства Божия. Библейские пророки от Амоса до Реставрации (7-4 вв. до н. э.)

Таким образом, в дохристианском мире лишь одна ветхозаветная религия была свободна как от язычества, так и от пантеизма, от смешения Бога с природой.

Не странно ли это? Как могло учение, родившееся в бедной и незначительной стране, оказаться столь самобытным, возвыситься над религиозными и философскими достижениями великих цивилизаций? Где найти разрешение этой исторической загадки?

Напрасно было бы искать ответ на этот вопрос в возможности иноземных влияний. Будь пророки по времени последними из мировых учителей, можно было бы еще предположить, что, пойдя по пути предшественников, они сумели превзойти их; но в том-то все и дело, что движение пророков началось за два века до возникновения и греческой философии, и буддизма, и зороастризма.

Не проясняет дело и ссылка на личный гений. Ее можно было бы принять, если бы речь шла об одном человеке. (Так, справедливо утверждение, что без Будды не было бы буддизма, а без Платона — платонизма.) Но в случае пророков перед нами целая плеяда проповедников, сменяющих друг друга на протяжении трех столетий.

И наконец, если вспомнить, что учение пророков стояло в оппозиции к религиозному укладу своего времени и страны, то необходимо будет признать, что тайна профетизма вообще неразрешима в плоскости чисто исторической. Можно научными методами определить даты жизни пророков, восстановить по памятникам окружавшую их историческую среду, исследовать тексты их книг в плане литературном и филологическом, найти у них точки соприкосновения с другими реформаторами или проследить их связь с социально-экономическими процессами той эпохи, но всего этого будет недостаточно для проникновения в сущность профетизма.

Когда мы обращаемся к Библии во всем ее духовном своеобразии, нужны иные критерии и подходы.

Первое, что бросается в глаза при чтении книг пророков, — это их ни с чем не сравнимая уверенность в подлинности дарованного им Откровения. Это отличает библейских провидцев от большинства искателей истины всех времен.

Философы, размышлявшие о Начале всего, стояли как бы перед глухой стеной, простукивая ее и прислушиваясь к звуку, они обменивались догадками, спорили, строили предположения. «Трудно познать Отца всяческих», — говорил Платон, а поэт Риг Веды спрашивал:

Мистики же, хотя и ощущали полную достоверность своего знания, не верили, что богопознание возможно по эту сторону бытия. Так, для брахманов приблизиться к Божеству означало войти в Него, оставив за порогом не только весь мир, но и самих себя. «Если прекращаются пять знаний вместе с мыслью, если бездействует рассудок, то это, говорят, высшее состояние», — читаем мы в Катха-Упанишаде.

Но при всем том, сознавая неисчислимые трудности на пути к богопознанию, большинство мудрецов считали его принципиально возможным. Философы представляли себе Божество умопостигаемым, а созерцатели — мистически досягаемым.

Пророки же, напротив, отрицали возможность постигнуть Бога разумом или достигнуть Его путем экстатического восхождения. Сущий, Ягве, был для них пламенеющей бездной, ослепительным солнцем, сияющим превыше постижения и досягаемости [4]. Они не поднимали глаз на это солнце, но его лучи пронизывали их и озаряли окружающий мир. Их не покидало чувство, что они живут в присутствии Вечного, находясь как бы в Его «поле», и это было названо ими «даат Элогим» — богопознанием. Такое «знание» не имело ничего общего с философскими спекуляциями и отвлеченными умопостроениями. Сам глагол «ладаат» (знать) имеет в Библии смысл обладания, глубокой близости, и поэтому даат Элогим означает приближение к Богу через любовь к Нему.

В философии и пантеистической мистике мы чаще всего находим не любовь, а скорее благоговейное восхищение перед величием мирового Духа. И порой в этом преклонении невольно ощущается привкус какой-то печали, рождаемой неразделенным чувством. Божественное — как холодное море, воду которого можно исследовать и в волны которого можно погрузиться, но само оно извечно шумит, полное своей, чуждой человеку жизнью; так и Сущее пребывает холодным и далеким, не замечая усилий смертных вступить с Ним в контакт…

Чего же достигло это философское и мистическое познание Бога? Оно обозначило Его многими именами, называя абсолютной Полнотой, универсальным Первопринципом, чистой Формой; оно пыталось осмыслить связь Божества с космическими законами и движением миров.

Это постижение ощущалось великими учителями как нечто завоеванное, подобное одной из тех тайн, которые человек вырывает у природы.

Для примера возьмем хотя бы путь Будды к духовному просветлению. Этот путь был исполнен ошибок, проб, разуверений, а когда желанный покой Нирваны был обретен, мудрец глубоко проникся сознанием достигнутой победы. «Я покинул все, — говорил он, — и обрел освобождение через разрушение желаний. Самостоятельно овладевший знанием, кого бы я мог назвать учителем своим? Нет у меня учителя. Нет равного мне ни в мире людей, ни в областях богов. Я — святой в этом мире, я — высший учитель, я — единственный просветленный!» Подобное же горделивое сознание победителя можно заметить и у других учителей, пусть выраженное в менее резкой форме. Даже Сократ, заявлявший о своем «незнании», верил в то, что он в состоянии приоткрыть покров мировой тайны. Здесь проявляется естественное чувство преодоления высоты, которое мы встречаем у многих поэтов и мыслителей. Именно оно позволило Ницше рассуждать на тему «Почему я так мудр». Могут возразить, что это просто маниакальный бред величия, на самом же деле болезнь лишь обнажила то, что сокровенным образом живет в сознании творческих натур, тайно или явно утверждающих: Ехеgi tоnutеntum (Я памятник себе воздвиг).

У пророков нет ни сознания своего гения, ни чувства достигнутой победы; и это не потому, что они были лишены творческих сил, и не потому, что не испытали духовной борьбы, но потому, что знали, что их провозвестие исходит от самого Бога.

Пророки принадлежали к разным сословиям: среди них мы находим царедворца и певца, пастуха и священника. Зачастую и говорят они о разном: Амос и Софония — о вселенском суде, Осия — о Божественной любви, Исайя и его ученики предрекают наступление всемирного Царства Мессии, Иеремия учит о религии духа, а Иезекииль ревнует о храмовой Общине с торжественным богослужебным ритуалом. Книги их отличаются друг от друга, как писания евангелистов, но подобно тому, как в четырех Евангелиях живет единый образ Богочеловека, так и в пророческих книгах за разными аспектами проповеди ощущается единый образ Сущего.

«Трагическим героем, — говорил Кьеркегор, — человек может стать собственными силами, рыцарем веры — нет». Пророки стали такими «рыцарями» потому, что сама высшая Реальность открылась им так близко, как никому до них. И открылось им не безликое Начало и не холодный мировой Закон, а Бог Живой, встречу с Которым они пережили как встречу с Личностью.

Пророки стали Его вестниками не потому, что они смогли проникнуть в Его надзвездные чертоги, а потому, что Он Сам вложил в них Свое Слово.

В те времена, когда царский писец записывал на свитке или таблице веления своего властителя, он начинал обычно словами: «Так говорит царь». Подобное выражение мы находим почти на каждой странице пророческих книг: «Коамар Ягве» («Так говорит Сущий»).

Что же это должно означать? Неужели благодатное вдохновение материализовалось в звуки, в слова, которые пророк записывал под диктовку? Против такого предположения достаточно свидетельствует индивидуальный стиль библейских авторов. Голос Божий был внутренним голосом, звучавшим в той глубине духа, где, по словам Мейстера Экхарта, человек обретает Бога; и лишь после этого Откровение силами души и разума претворялось в «слово Господне», которое пророки несли людям.

Но в какие бы земные одежды ни облекалось Откровение, у пророков никогда не возникала мысль приписать себе «слово Господне». Они лучше других знали, насколько отличается этот овладевший ими мощный поток Духа от их собственных чувств и мыслей. То, что они возвещали, нередко превосходило не только уровень их аудитории, но и уровень их собственного религиозного сознания.

Известный католический исследователь Библии Джон Маккензи, давший тонкий анализ психологии профетизма, подчеркивал, что именно в этом ощущении «иного» обнаруживается водораздел между библейским Откровением и естественным озарением творческой личности [5]. И действительно, высшее постижение индийской мистики, выраженное в формуле «Тат твам аси» («Ты — это Он»), воспринимается как полное слияние и отождествление с Божественным. Между тем пророки даже тогда, когда говорили прямо от лица Ягве, ни на минуту не забывали, что они лишь проповедники высшей воли. Они не восходили к Богу, а Он Сам властно вторгался в их жизнь. Это был Тот всепревозмогающий Свет, который остановил апостола Павла на дороге в Дамаск.