Лев Прозоров - Боги и касты языческой Руси

Мокошь большинство исследователей дружно относили к «финским» Божествам (ещё одна учёная мода, и ныне не угасшая — выискивать в остатках славянского Язычества финское влияние). Очевидно, от имени мордовского племени мокша — других оснований производству киевской Богини в финны я не вижу.

Семарьгл побывал и невнятным «богом степных народцев» (Е. В. Аничков), и иранским Божеством.

Не избежали печальной участи и те Боги, коих Строев отнёс к безусловно славянским — так, Перуна подозревали в том, что он-де «замаскированный» скандинавский Громовержец Тор: надо же как-то объяснить, что в русском Язычестве нет и тени пресловутых «норманнских» варягов и «скандинавских» русов!

Это воззрение воплотилось даже в поэзии: в стихотворении Александра Кондратьева «Перун — Велесу» Громовержец горделиво заявляет:

И чтобы не было неясности, про каких именно варягов идёт речь, добавляет:

Другие учёные видели в нём литовского Бога (того же Перкуна). Вытащили даже албанское (!) не то божество, не то просто слово «перынди» или «перенди».

А.Н. Робинсон определил Стрибога совершенно изумительным образом: это, оказывается «славяно-половецкое Божество».

С какой стороны этот Бог с насквозь славянским именем оказался причастен к степнякам- половцам, предкам татар, казахов и алтайцев, лично я, читатель, постичь не в силах. Что до Даждьбога, то самые рьяные сторонники «теории заимствований» не сумели отыскать на него какого-нибудь компромата. Чересчур уж прозрачным было славянское звучание его имени.

Словно бы в отместку, его почитание постарались сузить до неприличия — Даждьбог оказывался то киевским Божеством (всё тот же Аничков), то черниговско-северским (польский исследователь Хенрик Аовьмянский).

Если Вас, читатель, изумит этот странный аукцион, на котором славянские учёные словно старались побыстрее сбыть на сторону Богов своих предков, я охотно объясню, в чём дело.

Дело во времени.

Вторая половина девятнадцатого столетия и первая половина столетия двадцатого были временем величайшей смуты в умах — смуты, которая с неизбежностью выплеснулась в 1917 году на просторы реальной России и залила их кровавым потопом.

Со смертью государя-рыцаря, железного императора Николая Павловича, умы русского общества охватило брожение, вылившееся в два основных направления: западничество и славянофильство.

Западники, либералы-прогрессисты, не находили ничего хорошего в прошлом России, наблюдая там одну дикость и отсталость. Во имя прогресса России следовало, по мнению этих господ, как можно скорее отказаться от всех «пережитков прошлого» и как можно больше подражать таким светочам прогресса, как Англия и Франция.

Славянофилы-почвенники, напротив, смотрели на западные народы, как на чужаков, и видели спасение России в возвращении к православным ценностям и объединении под знаменем этих ценностей всех славян, коим надлежало (исключительно по мнению славянофилов, сами славяне, особенно поляки, относились к этим проектам без всякого энтузиазма) слиться в единой братской семье под сенью православного креста и скипетра русских царей — вкупе с «братскими» инородцами Сибирской тайги, Кавказских гор, болот Карелии и Поволжья, кочевников степей и тундр.

Казалось бы, ничего общего у этих течений быть не могло — однако не всё было так просто. Много позже один из этих людей сравнил их споры с образом византийского орла, герба империи: «Головы смотрели в разные стороны, но сердце билось об одном».

Вот уж воистину как только доходило до дела, яростно спорившие «мыслители» оказывались полностью единодушны.

Это проявилось, скажем, в изумительных по бессмысленности балканских война Русских парней-рекрутов из нищих, лапотных, завшивленных, неграмотных русских деревень отправляли погибать за сытых усатых «братушек» из чистеньких благополучных домов под добротной черепичной кровлей, не торопившихся не то что погибать за «славянско-православное братство» или «во имя торжества прогресса над османским мракобесием», но даже и делить щедро намазанную коровьим маслом кукурузную лепёшку с полуголодным русским солдатиком.

И, однако, ни западники, ни славянофилы своего протеста не выказали.

Одних устраивало то, что солдаты «отсталой» России гибнут во имя интересов «прогрессивных» Франции и Англии.

Других — всё то же «братство», до которого никому, кроме них, дела не было — ни сербским князьям, проигрывавшим друг дружке в карты пожертвования русских добровольцев. Ни бугаям-болгарам, прятавшим зерно от русских фуражиров и рассыпавшимся по подвалам и кукурузным полям при первом появлении на горизонте турецких войск.

Ни матери какого-нибудь Прошки или Федьки, разорванного бомбой или поднятого на турецкие штыки за тридевять земель от родной избёнки под соломенной крышей.

Столь же трогательное единение «непримиримые оппоненты» выказывали, портя отношения России с её единственным надёжным союзником в Европе и, кстати, наиболее близким родичем славян по крови — немцами.

Короче говоря, сравнивший западников-прогрессистов и славянофилов с двухголовым византийским мутантом был насквозь прав.[7] А замечательный русский поэт К. Толстой высказался по этому поводу и вовсе исчерпывающим образом:

В отношении русских Богов из выстроенного Владимиром капища оба лагеря проявляли то же трогательное единение.

Западники в очередной раз рады были показать, что ничего своего «в этой стране» отродясь не бывало, и даже Языческих истуканов-де русские завозили из-за границы.

Что до славянофилов, то тем очень хотелось доказать, что хорошие славяне, в отличие от ужасных тевтонов, никогда не были язычниками, не ставили кумиров, не приносили жертв. Эти кроткие, милые люди просто были созданы для православия.

То есть я хочу сказать — того сказочного, лубочного, прянично-сусального православия, что, как и всеславянское братство, существовало лишь в мозгу славянофилов, не имевшего ничего общего с реальным историческим византийским православием, с его пытками и казнями, и жуткой практикой поголовной продажи в рабство сёл, где приносили жертвы Языческим Богам или хотя бы клялись Их именами.

«Когда вспоминаешь, как крестился русский народ — заливался слезами славянофил Аксаков — невольно умиляешься душою. Русский народ крестился легко и без борьбы, как младенец».

На самом деле и летописи («Добрыня крестил огнём, а Путята — мечом»), и жития святых, и народные предания рисуют картину совершенно иную.

А археология одним страшным штрихом ставит точку в дискуссии — двадцать девять процентов поселений конца десятого столетия, исследованных археологами, не пережило крещения Руси. ТРЕТЬ сёл и городов были уничтожены крестителями или оставлены бежавшими от насильственного крещения людьми.

Археологических данных во времена Аксакова ещё не было, но были и летописи, и жития, и предания уже записывались, но — увы.

Славянофилы, как и их «оппоненты», были достойными представителями российской интеллигенции с её извечным принципом: если факты противоречат теории — тем хуже для фактов. Поэтому славянофилы охотно поддержали идею, что кумиров для своего капища Владимир приискал где-то на стороне, а потому-де и расстался с ними народ «легко».

В конце XIX столетия такой взгляд на Богов возведённого Владимиром капища стал едва ли не общепринятым (а уж излагался его сторонниками именно как общепринятый, безо всяких «едва ли»).

Профессор Корш сурово заявлял, что-де «теперь не может быть и речи» о славянском происхождении этих Богов (даже Громовержец Перун, как мы видели, не избежал общей печальной участи).

Да и, заявляли сторонники теории заимствований, достаточно посмотреть на деревенский фольклор — нигде не упоминаются Перун, Даждьбог, Стрибог, Мокошь и Семарьгл, только русалки, домовые и лешие.

А значит, Боги, поставленные Владимиром «у двора теремного» — искусственное, «от ума», собрание недолговечных, по большей части заимствованных, не оставивших в народной памяти никакого следа идолов. Это рассуждение — не забытое и по сей день — отмечено двумя чертами, общими для всех построений тех учёных, что любят величать себя «рационалистами» и «объективными».