Александра Никифорова - Живое предание XX века. О святых и подвижниках нашего времени

А Валерка… он настолько был ленивый, что ему вскоре надоело ходить ко мне. Для этого нужно было выйти из одной двери, пройти три шага и зайти в другую. И что он сделал? Он взял и лобзиком вырезал большую дырку в стене. И через эту дырку кричал:

– Отец Михаил, решите мне задачку.

А дедушка:

– Ну, Валерка, ты даешь, иди сюда!

– Нет, я устал.

– Ну ладно, Валерочка.

Напишет на бумажке: «Аня, объясни ему». А я начинаю:

– Как тебе, Валерка, не стыдно? Я тебе бумажку не дам, пока ты не придешь.

Начнем ругаться, дедушка слушает-слушает:

– Давай, Валерочка, я тебе сам все объясню.

Подходит, меня от дырки отодвигает и начинает ему в дырку объяснять, как решать задачу. При большой твердости и несгибаемости в главном дедушку отличал легкий характер.

Вот такой был Валерка Малогорский. Он уже умер, и мама его умерла. Он жил в Ялте, иногда выпивал… И когда выпьет, сразу брал такси, ехал к дедушке на могилку и там горько плакал. Так искренне, спустя столько лет! А потом приходил ко мне. Он своего отца не знал и к моему дедушке относился как к отцу.

Конечно, годы атеизма и надругательства над священством были страшные. Но владыка Лука и мой дедушка самыми страшными считали не послереволюционные, а 1950-е – 1960-е годы, потому что в послереволюционные уничтожали священство физически, а в хрущевские[5] – морально. Это для них было самое страшное, когда священник публично вставал и говорил: «Я, такой-то, понял: Бога нет. Отрекаюсь от Бога, буду служить верой и правдой своему народу». Нахлынула волна массовых публичных отречений от Христа, которые печатались в газетах на первой полосе.

Кроме того, в хрущевские годы началось повальное закрытие церквей, священников отчисляли за штат без прихода и без средств к существованию. Когда дедушку отправили за штат, ему выдали от епархии 20 рублей (это меньше студенческой стипендии, мне платили тогда 28!). Дедушку выгнали из Ялты, несмотря на ходатайство владыки Луки перед Патриархом, и направили во Введенскую церковь в Керчи. Но и ее в 1961 году снесли, бульдозер проехал по храму прямо у дедушки на глазах.

И если бы не мой отчим, Иван Васильевич Мясоедов, человек партийный, но крайне порядочный, – не знаю, как бы мы выжили. Отец бросил маму, когда мне исполнился год, потому что ему сказали: «Или поповская дочь, или карьера». Он выбрал карьеру. Но судить нельзя, такое время было. Владыка Лука говорил: «У каждого есть свой предел боли, физической, психической и моральной». У отца предел был таким. Отчим взял на себя заботу о нас и все финансовые трудности не только наши с мамой, но бабушки, дедушки, наших многочисленных бедных родственников, прошедших ужасы «красного колеса». О нем дедушка говорил: «Если бы все члены партии были такими, то, наверное, на земле был бы рай!» Когда дедушка умер, отчим с другими людьми на руках трижды обносил его гроб вокруг церкви. На следующий день его вызвали в обком и стали читать мораль, как он, дескать, мог хоронить попа. А он ответил: «Этот поп мне дороже очень многого», – и положил партбилет на стол. Положить партбилет на стол в те времена – это почти то же самое, что расстаться с жизнью. Поступок произвел на коммунистов такое сильное впечатление, что отчиму позвонили, извинились, и он остался на своем высоком посту.

Потрясающие люди были и в советское время: если кто-то писал гадкие фельетоны, находился и тот, кто приходил поддержать и извиниться за написавшего. Был такой случай: в ялтинской газете опубликовали омерзительную статью о том, что бабушка, мама и я развратничаем, а дедушка, протоиерей, «сожительствует» с молодыми женщинами – ну редкостная гадость! И директор моей школы (а школа находилась рядом с собором, и дедушку там безмерно уважали), Мария Петровна Тараненко, награжденная орденом Ленина, пришла и просила прощения за автора статьи!

И признанный советский писатель Константин Георгиевич Паустовский[6] очень дружил с дедушкой, приезжал к нему. Бывала у нас и Мария Павловна Чехова, сестра Антона Павловича[7], художник Ромадин[8] (много его картин хранится в Третьяковской галерее), советские учителя, дети советских работников.

Когда я вступила в пионеры, я принимала активное участие в тимуровских отрядах, кострах, походах, в помощи людям. Дедушка не препятствовал этому, но предупреждал: «Аня, ты помни всегда одно – то, что хорошо, то хорошо, но то, что они говорят о вере в Бога, ты должна забыть. Бог есть, ты верующий человек». И я как-то легко это поняла. Я всегда очень верила в Бога. И в школе об этом знали. Во всяком времени есть что-то свое, и хорошее и плохое, и, наверное, я все равно до какой-то степени идеализирую то время.

Владыка Лука очень любил моего дедушку, а дедушка любил владыку. На них обоих было клеймо «ссыльных попов». Дедушка с владыкой Лукой могли разговаривать часами. И дедушка, и владыка считали, что вера – это состояние души, образ жизни, уважительно относились к любой вере и никогда не употребляли слова «иноверцы». Дедушка вообще этого слова не признавал: «Если люди так верят, мы должны уважать их выбор. Если они верят в Бога, то это уже прекрасно». У владыки Луки есть много проповедей в защиту еврейского народа. Он всегда говорил: «Не забывайте, что это народ, давший нам Матерь Божию». Вот в таких убеждениях меня воспитали.

Крайний слева – архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий), крайний справа – протоиерей Михаил Семенюк

Дедушка в совершенстве знал многие иностранные языки: немецкий, французский, английский, польский, чешский. Знал он и латынь, арамейский, греческий, церковнославянский – говорил, что священник обязан владеть языками Библии. Он великолепно рисовал, расписал иконостас ялтинского собора, сам вырезал рамы для икон, был блестящим оратором и знатоком Ветхого Завета. И даже раввин Симферополя по рекомендации владыки Луки приезжал к дедушке брать уроки по библейской истории. Приходил в нашу ялтинскую квартиру на улице Ломоносова и пастор из молитвенного дома баптистов, что находился напротив нас, и дедушка толковал ему многие страницы ветхозаветной истории. Приезжал и ксендз (позже его замучили бандеровцы[9], закопали живыми в землю).

Владыка всегда приезжал в Ялту на большие праздники, и тут появлялись люди, специально нанятые, которые за определенные «блага» делали страшные вещи. Вот выходит владыка из храма (его, полуслепого, под руки обычно вели отец Виталий и водитель Рахманов, дедушка шел впереди). «Наемники» подходили и могли облить чем-нибудь, стараясь попасть прямо в лицо. Но самое ужасное, когда больные открытой формой туберкулеза, а их в Ялте было много, подходили и харкали в лицо мокротой. Владыка, утираясь, шел дальше со словами: «Боже, прости им, ибо не ведают, что творят».

Несмотря на Сталинскую премию и на общегосударственное признание как врача, владыка Лука был в немилости и у правительства, и у Патриарха. Он находился в опале, потому что никогда не молчал. Я хорошо помню его рассказ о том, как его пригласили в Мединститут – и выгнали оттуда за то, что он пришел в облачении. Ему сказали: «Или снимайте рясу и крест, или вон!» Он предпочел второе. И когда он рассказывал об этом дедушке, из его полуслепых глаз текли слезы.

Владыку так часто обижали, унижали, презирали! В донесениях уполномоченного – а это был не просто человек, который отвечал за дела религии в епархии, но местный «царь», вершивший судьбы людей, – читаешь, что владыка служит потому, что скуп и жаден. Этого не было, он так много всем помогал и никогда не брал денег! Мы часто приезжали с дедушкой в Симферополь, и владыка при нас вел прием. Даже полуслепой, обремененный огромной епархией, он никому не сказал: «Я занят».

В Симферополе владыку боготворили, к нему шли, шли и шли. Старики, женщины, больные шли за помощью, за советом. Он всегда находил доброе слово, давал верный медицинский совет, нуждающимся помогал материально. Когда мы оказались в страшной беде, он купил нам квартиру. Я уже потом видела документы, как он каждый месяц платил епархии в рассрочку за нас из своего жалования. В донесениях упоминается дача владыки в Алуште, но это была даже не дача, а маленькая татарская хатка, вокруг нее – сад. Там, в тишине, владыка отдыхал не столько даже от трудов, сколько от бесконечной советской суеты вокруг храма и от общения с уполномоченными.

Владыка никогда не оправдывал роскошь у священнослужителей, как и мой дедушка. Они считали, что священники не могут жить богато, когда вокруг так много бедных людей. Свою Сталинскую премию, за исключением очень небольшой суммы, владыка направил в Фонд помощи детям-сиротам войны. «Я, – говорил он, – не имею права пользоваться тем, чего нет у других, тем более у обездоленных детей послевоенной поры». У владыки не было личных дорогих вещей: ни одежды, ни ваз, ни картин, в его доме все было предельно скромно. Он имел полное безразличие к жизни тела (она мало интересовала его!), но очень строг он был к жизни души.