Уолтер Брюггеман - Введение в Ветхий Завет Канон и христианское воображение

• Как мы уже сказали, традиция, ставшая Писанием, есть бесконечный акт воображения (D. Brown 1999, 2000). Иными словами, эта литература не просто описывает видимый мир: с помощью художественных приемов и дерзновенной риторики она говорит о мире, лежащим за гранью обыденного восприятия. В богословском плане здесь ключевая роль отводится ГОСПОДУ как Творцу и Промыслителю мира (хотя Его святость такова, что Его невозможно описать с помощью каких–либо традиционных определений). Сказители пытаются показать действие ГОСПОДА в мире, показать с помощью художественного воображения — песен, повествований, оракулов и закона. В художественном плане эти тексты очень многообразны: например, в повествованиях Книг Самуила, поэзии Книги Иова и метафорах Книги Иеремии мы находим «предельные выражения»; они передают «предельный опыт» поколения, своим свидетельством стимулирующего «предельный опыт» слушателей, невозможный без этого общего языка (Ricoeur 1975, 107–145).

• Большинство библеистов признают огромную роль идеологии в процессе развития традиции. Традиция передавалась не роботами, а живыми людьми, — пусть мы не знаем их имена, — которые жили в конкретных социально–экономических условиях, которых волновали социальные и имущественные проблемы, свои и чужие. Здесь наглядно видно обстоятельство, замеченное еще марксистами: «истина» всегда фильтруется через «интерес». Сам Маркс больше имел в виду интересы экономические, но легко видеть, как на развитие традиции наложили отпечаток также интересы тендерные, расовые, классовые и этнические (Jobling 1998; Schwartz 1997). Если смотреть в ретроспективе, текст оказывается в этом смысле небезупречным. Как отмечает Дэвид Браун, по ходу своего развития традиция может подвергать критике более ранние (и, казалось бы, устоявшиеся) этапы. Не будем забывать, однако, что и каждая последующая критика (в частности, моя собственная) отнюдь не нейтральна: она тоже отражает определенный социальный контекст и интересы.

• Согласно учениям иудаизма и христианства, библейский текст является богодухновепным. (Библейские критики с присущим им скептицизмом относятся к подобным утверждениям.) Эта доктрина, которая по–прежнему сохраняет свое значение в религиозных общинах, — не знак обскурантизма и зашоренности, но отражение церковного опыта: общинам ведома ценность этих текстов как бесценных свидетельств о смысле жизни и о том, как эту жизнь достойно прожить.

Как известно, учение о богодухновепности Библии имеет свои тонкости и сложности. Для начала, имея в виду «творческое воображение», можно сказать так: библейский текст «вдохновлен», как «вдохновлено» любое гениальное или талантливое произведение искусства. Никто ведь не спорит, что в минуту вдохновения художники способны создавать удивительные шедевры. И уж, конечно, ветхозаветные сказители, певцы и поэты создавали шедевры шедевров.

Впрочем, под «богодухновенностью» Библии христиане имеют в виду нечто гораздо большее: эти тексты «дышат» волей Божьей и присутствием Божьим. Это не обязательно означает, что Дух Божий «диктовал» слова напрямую (как бы нашептывая их авторам в ухо): речь идет лишь о том, что в своем развитии традиция показывает реальность в свете святости ГОСПОДНЕЙ. Так нам открывается — или, точнее сказать, «приоткрывается», ибо эти реальности не могут быть полностью постигнуты при помощи человеческого воображения или идеологии, — нечто очень важное о жизни мира и действии Бога в мире. Поэтому в Церкви (в ходе процесса передачи традиции!) мы дерзаем говорить трепещущими устами: «Слово Господне… Благодарение Богу».

Как уже мог заметить внимательный читатель, вышеупомянутые элементы — воображение, идеология, богодухновенность — не слишком гармонично сочетаются между собой. В частности, сколь велика дистанция между чисто человеческой идеологией и силой божественного откровения! Но ведь в том–то и дело. Именно это сочетание делает Ветхий Завет столь бесконечно многогранным, сложным, интересным и убедительным. От текста к тексту по–разному переплетаются человеческая идеология (подчас достаточно незамысловатая), божественное откровение (на скрытом уровне) и человеческое воображение (игру которого также иногда подсказывает Бог). Это переплетение требует все новых интерпретаций: процесс развития традиции никогда не завершается, ибо текст нуждается во все новых и новых переосмыслениях. (Один из примеров — библейское учение о рабстве. Когда–то его считали «богодухновенным», а сейчас видно, что это всего лишь идеология [см. Haynes 2001].) Это переосмысление осуществляется церковными комментаторами и учеными, которые и сами сочетают в себе смесь воображения, идеологии и богодухновенности.

Итак, процесс развития традиции бесконечен. Можно, однако, провести следующую градацию.

1. До фиксации канона как текста в нормативной форме был долгий процесс становления традиции. О том, как именно это происходило, мы знаем очень мало и, скорее всего, ничего толком и не узнаем. Впрочем, очевидно, что уже на этой стадии существовала богословская интенция (J. Sanders 1976).

2. Фиксация канона — это та точка в развитии традиции, которая дала синагоге и Церкви «Писание». Опять–таки мы довольно мало знаем о том, как происходила эта фиксация. Знаем лишь то, что в результате долгого использования текстов и дискуссий о них еврейская (а позднее и христианская) община пришла к выводу, какие именно книги входят в канон, а какие не входят. 3. Фиксация канона не положила конец развитию традиции. Доныне в интерпретациях Церкви и синагоги действуют творческое воображение, идеологическая страсть и божественное вдохновение. В иудаизме этот процесс развития (имеющий свои притязания на нормативный авторитет) привел к созданию великих Талмудов, мидрашей и раввинистических поучений. В христианстве возник Новый Завет, во многом построенный на интерпретации Ветхого Завета и имеющий нормативный характер для Церкви (Moberly 1992). Да и после возникновения Нового Завета интерпретация продолжалась как под руководством церковных властей, так и учеными, подчас относившимися к Церкви с прохладцей. В каждом новом поколении и в каждом новом церковном контексте комментаторы переосмысляли веру в современных им интеллектуальных категориях и на языке своей культуры. В частности, ранние апологеты осмысляли веру в категориях греческой философии неоплатонизма, Фома Аквинский — в категориях философии Аристотеля, деятели Реформации — в свете гуманистического «нового знания», а современные богословы освобождения — с помощью марксистского учения. Более того, в период своего постканонического становления традиция часто обретала контроль над самим библейским текстом: это можно видеть (пусть на разный лад) и в католичестве, и в лютеранстве, и в англиканстве, и в кальвинизме. Постканоническая интерпретация часто предполагает своего рода «кастинг» библейских текстов (отбираются наиболее значимые), поэтому время от времени (особенно в кризисы реформ) свежее прочтение канонического текста бросает вызов традиции.

Текст по своему характеру таков, что требует все новых интерпретаций — интерпретаций творческих и неизбежно несущих на себе отпечаток идеологии. Само наличие «книги» в этих религиозных общинах выдает определенное беспокойство, которое часто «делает старое благо устаревшим»[2] — старое благо, то есть, в том числе, и некоторые древние толкования. На вопрос о том, почему именно текст требует все новых интерпретаций, можно ответить, прежде всего, словами Дэвида Трэйси: такова уж природа «классики» — быть вечным источником новых открытий (Tracy 1981). Я не вполне согласен с тем, как Трэйси видит «классику», но эта его мысль очень правильна: как и все великие книги, Библия не исчерпывается одним–единственным или даже несколькими толкованиями.

Однако вера говорит нам, что Библия не просто «классика»: это Священное Писание, которое Бог вручил (через творческую деятельность людей!) Церкви во свидетельство о своем присутствии в творении и своем промысле в нем. И именно потому, что эта книга дана Богом, — а Бог часто действует прикровенно, через обычные события повседневной жизни, — Библия непрестанно призывает, требует и удивляет новыми возможностями толкования. Существует лишь один способ сделать из нее мертвого идола — представить, что нам дана окончательная ее интерпретация (такой акт воображения был бы глубочайшим непослушанием Богу Живому, который пребывает и по–особенному действует в этом тексте!). Избежать этого идолопоклонства можно, лишь осознав: Бог Живой, Бог текста не дал нам раз и навсегда какой–либо одной окончательной интерпретации этой книги, вечно ускользающей от наших попыток расставить точки над

Вера только выигрывает, когда процесс развития традиции осуществляется строго, критично и с учетом лучших интеллектуальных наработок современности. Однако этот процесс должен продолжаться, — и он продолжается! — всякий раз, когда мы собираемся в синагоге или церкви, всякий раз, когда мы открываемся «новому от Слова». Но есть два влиятельных подхода, которые мешают ему. С одной стороны, некоторые христиане считают, что единственная «истинная» интерпретация уже дана, и нам остается лишь повторять ее. (Иногда эта точка зрения связана с так называемым «каноническим» подходом.) С другой стороны, «люди образованные, презирающие религию» (если воспользоваться фразой Шлейермахера), в которых мало церковности, часто подходят к традиции высокомерно и поверхностно: они считывают лишь самые буквальные смыслы текста и судят о них с позиций современной рациональности. В обоих случаях — и при конфессиональной закрытости, и при рационалистической поверхностности — удивительный и всегда новый мир Библии остается далеким и чуждым.