Дмитрий Володихин - Московский миф

Действительно, неподалеку от Боровицкого холма располагалась местность Кучково поле, а сам город иногда называли «Кучков». Очень вероятно, что в незапамятные времена лесистое междуречье Москвы и Яузы являлось вотчиной боярина Кучки (или Кучка), а потом его детей.

Действительно, князья московские обрели на своей земле богатейшие охотничьи угодья и славились неистовой страстью к охоте. В Москве при Иване Великом святой Трифон явил «чудо о соколе» – помог отыскать драгоценную охотничью птицу, упущенную сокольничим. Поэтому в русской традиции его изображают с соколом в руке. В память о чуде св. Трифона воздвигнута одна из древнейших церквей Москвы – Трифоновский храм в Напрудном (последняя четверть XV века). В белых кречетах, как видно, на заре Московского государства вообще видели какую-то мистическую силу и, возможно, – один из символов правящей династии. Соколиная охота всегда представляла собой аристократическое развлечение, занятие для людей, относящихся к сливкам благородного сословия. Утверждая высоту своего рода, московские князья велят изображать на монетах человека с соколом в руке. Чаще всего – всадника. Такое изображение отыскивается еще на монетах великого князя Василия I (1389–1425 гг.). Возможно, бывало оно и на монетах Дмитрия Донского – их сохранилось не столь уж много, рисунок разобрать порой весьма трудно. Но это уже из области предположений. А раньше великого князя Дмитрия Ивановича никто на Москве не чеканил собственной монеты. Возможно, человек с охотничьей птицей в руке являлся символом Московского княжеского дома от его основания, и лишь потом на смену ему пришел «ездец» – всадник с копьем.

Итак, у преданий о древности московской имеются кое-какие реальные основания.

Но.

Князья Юрий Долгорукий и Андрей Боголюбский жили в середине – второй половине XII века, а Даниил Московский, о котором еще пойдет речь, правил городом в конце XIII – самом начале XIV. Не перешагнуть ему во времена отдаленных предков… По отчеству был он Александрович, а не Иванович. Предания по-разному именуют князя, ставшего жертвой заговора: то Андрей, то Даниил. Убили князя Андрея в Боголюбове, а не в чащобах московских. С жизнью он расстался через много лет после того, как на Боровицком холме появилась первая крепость. Что же касается Даниила Московского, то он и вовсе ушел на суд Господний мирно.

Народная память всё путает, всё мешает, всё хаотизирует. Истина и ложь сплавляются ею в нерасторжимое единство. Для нее важны сюжеты – притчи о страстях и прегрешениях – а имена людей и обозначения дат могут «подставляться» в эти сюжеты с необыкновенной произвольностью. Всё, что относится к сиюминутному, невоспроизводимому, не имеющему касательства к вечному повторению судеб, лишается в народной памяти особенного значения. Мелочи, детали. Заменить одну на другую – грех невеликий. Лишь генеральный смысл истории истинно ценен.

Так вот: смутные, расплывчатые образы, сбереженные памятью людской, сообщают о борьбе и трагедии, легших в фундамент великого города. Пролилась кровь; зло было наказано; восторжествовала справедливость. Лишь после этого ударили топоры «градодельцев». Москва вырастает из истории о разоблаченном и поверженном злодействе. Символ ее начала – победившая правда.

Но это – предания, образы. Что известно доподлинно?

Крупицы, самая малость. Князь суздальский Юрий Владимирович, прозванный Долгоруким, пирует тут со своим добрым союзником, а девять лет спустя велит поставить первый московский кремль на Боровицком холме.

В ту пору лучший друг Юрия, князь Святослав Ольгович Новгород-Северский, терпел изгнание из своей вотчины. Его покинули прочие сторонники, он скитался с дружиной по лесным окраинам. Сын Юрия Владимировича, Иван, отданный в поддержку Святославу, скончался 24 февраля 1147 года. В отчаянии Святослав явился к городу Лабынску в устье Протвы и там получил дорогие подарки, а вместе с ними ободряющее послание от Юрия: «Не тужи о сыне моем, ведь его Бог забрал. Другого сына тебе пришлю». Вместе двое союзников совершили поход: Юрий взял Торжок, а Святослав совершил удачный набег на Смоленщину[1]. О последующих событиях летопись сообщает в подробностях: «Прислал за ним Гюрги (Юрий) и рече “Приди ко мне, брате, в Москов”. Святослав же еха к нему с детятем своим Олегом, в мале дружине, пойма с собою Володимира Святославича; Олег же еха наперед к Гюрги и дал ему пардуса[2]. И приеха по нем отец его Святослав. И тако любезно целовастася, в день пяток, на Похвалу святей Богородицы[3], и тако быша весели. Наутрии же день повеле Гюрги устроити обед силен. И створи честь велику им, и дал Святославу дары многи с любовию, и сыновьям его Олегу и Володимиру, и мужей Святославле учреди[4], и тако отпустил их. И обещался Гюрги сына пустити к нему, якоже и створи». С помощью суздальского войска, возглавленного сыном Юрия Глебом, его союзник вновь одерживает победы, а Глебу достается удел его брата, Курск. Таким образом, с «археем» Москвы связана удачная политическая комбинация.

В 1156 году по приказу Юрия Владимировича сын его Андрей поставил мощную деревянную крепость на Боровицком холме. С тех пор Москва сделалась заметной на политической карте Руси. Поэтому вполне справедливо, что с 1954 года в центре города стоит памятник Юрию Долгорукому. Пусть его и недолюбливают искусствоведы, зато он стал родным для жителей столицы.

Эта деревянная крепостица превратила захолустное селение в город и… стоила ему чрезвычайно дорого. Раз город, значит, воин. А воин всегда заметнее пахаря, бортника или охотника. Он не скроется в тиши лесов, ему предназначено стоять на охране рубежей. И он, проиграв битву, падет…

Первыми Москву спалили не татары и не поляки, а ближайшие соседи. Рязанский князь Глеб осенью 1177 года подступил с дружиной к городу, сжег его, а потом предал огню близлежащие села. Тяготы кровавого междоусобья еще не раз посетят Москву. И по прошествии многих столетий правители города выработают у себя привычку – уничтожать любую мятежность безжалостно и наверняка. Москва, жестоко страдавшая от своих же русских людей, впоследствии избавит всю страну от «вольностей», покупавшихся огнем и мечом. Иначе говоря, ценой истребления соседей и ограбления их земель… Что ж, город выстрадал это право.

Но города-воины имеют право на вторую жизнь, а то и на третью, четвертую… Так и Москва. Она возрождалась из пепла многое множество раз.

И после рязанцев.

И после татар, впервые погубивших город в 1238 году.

И после поляков, которые спалят ее в 1611-м.

Хорошее место. Река богата рыбой, лес – зверем, птицей, да еще медом диких пчел. Земля плодородна. А большие беды, сламывавшие судьбы городов древних и великих, иной раз обходили стороной московскую глухомань. Люди возвращались раз за разом на пепелища, брались за плотницкий нехитрый инструмент, ставили новые хоромы, новые церкви, мостили новые улицы. Жизнь побеждала. Москва – место, где из земли бьет наружу невидимый, но сильный источник жизни. Тут люди энергичны, упрямы, разворотисты и отважны, тут всё скоро плодится, тут быстро заживают самые глубокие раны.

Может, здесь-то и надо искать причину удивительного возвышения Москвы? Не в каких-то великих торговых маршрутах, якобы шедших через земли московские – тут купеческих «магистралей» о древней поре вовсе не проходило. И не в лесах, якобы закрывавших город от чужеземных нашествий, – ничего они не закрыли ни от рязанцев, ни от татар. Проще: возлюбил Бог место красивое, дал ему богатство, за то и держались этого места насельники. А когда явился татарин с арканом и луком, больше досталось золотым градам на торных дорогах, меньше – малым их сородичам, милой Господу чащобе.

Москву сызмальства мало били. Били, конечно, жгли, грабили, но не до смерти. Не как Киев и не как Владимир. Москве повезло. До нее очередь не дошла – быть раздавленной. Мелка мошка, да цела.

И сила эта, чуть ли не животная, и везучесть московская, и сторожевой уклад здешней жизни – всё вещи немые. Более того, еще и безмысленные. Москва еще не оторвалась от древесного лона, породившего ее. Она еще не научилась размышлять о себе, задаваться вопросами: «Что я такое? Какою видят меня соседи?» Москва растет из земли, набирается сил, учится выносливости в бедах и страданиях. Книжная премудрость поселится здесь позже.

Намного позже.

«Если есть охота представить столицу такой, какой была она в самом начале, – пишет современный историк Алексей Лаушкин, – поезжайте в подмосковный Звенигород, ровесник Москвы. Его древнейшая часть – Городок – расположилась на высоком холме. Под холмом вьется Москва-река. С Городка открывается дивный вид на просторные луга и дремучие леса за рекой. Посередине городища возвышается Успенский собор. Построенный в конце XIV века, он сохраняет черты владимиро-суздальской архитектуры XII–XIII веков… Такими же когда-то были окрестности Боровицкого холма, где впоследствии вырос Московский Кремль… Город поначалу был невелик. Там, где сейчас шумят бегущие от Красной площади улицы Китай-города – суетливая Никольская и чопорная Ильинка, – в конце XII века еще зрела волнуемая ветрами рожь да бегали промышлявшие на московских огородах зайцы из ближнего леса. Молодая Москва только начинала свой путь в неведомую даль времен».