Язык вещей - Суджич Деян

Права на перевод предоставлены Andrew Nurnberg Literary Agency

Впервые опубликовано на английском языке Penguin Books Ltd в Великобритании

Перевод с английского Максим Коробочкин

Редактор Ольга Калашникова

Дизайн серии Михаил Сметана

Фотография на обложке B3 (Wassily) Chair, 1925, Marcel Breuer / London Design Museum

Меня всегда завораживали методы «производства» идентичности, составляющие один из важнейших практических аспектов дизайна. Помню, как я удивлялся, почему на банкноте в 1000 динаров — валюты бывшей Югославии, куда я ребенком приезжал на лето, — с одной стороны был изображен металлург в кепке и комбинезоне на фоне доменной печи, а на другой — горящие факелы и красные звезды. В Британии же, как я уже тогда заметил, на купюрах наряду с королевой изображались видные деятели XVIII века с бакенбардами, в пышных париках. Эта книга отчасти представляет собой попытку ответить на вопрос, который я задавал себе тогда — много лет назад.

Лет через двадцать, как раз в то время, когда Югославия скатывалась в кровавый хаос, я готовил в Копенгагене выставку, посвященную роли дизайна в создании национальной идентичности. Я попытался показать, как Хорватия и Словения, обретя независимость, перекраивают собственный образ. Словенцы с радостью помогали нам, одалживая необходимые материалы о красивых новых банкнотах своей национальной валюты — толара, — над которыми они начали работать еще до начала войны. Но, по словам моей помощницы (она была родом из Австрии), в Загребе ей было куда труднее заручиться такой же помощью относительно тамошней кроны (новые хорватские купюры были специально разработаны так, чтобы как можно больше походить на немецкие марки): «Некие сотрудники службы безопасности, не назвавшие себя, заявили: прежде чем говорить о каком-либо сотрудничестве, они должны прояснить мое происхождение».

На ту же тему — о национальной идентичности — я должен был выступать на первом фестивале дизайна в Белграде — городе, который я не видел 25 лет.

Архитектура сыграла свою роль в происхождении конфликта в Югославии, но в той обстановке я предпочел не останавливаться на этом вопросе подробно. Хорваты и сербы, подкрепляя свои притязания на спорные территории, устроили между собой «соревнование» по строительству церквей. При этом разница между ними сразу бросалась в глаза. Католики хорваты проектировали демонстративно современные храмы из стекла и бетона. Православные сербы столь же демонстративно сооружали церкви в традиционном византийском стиле — каменная кладка, черепица, купола. Причем речь шла не только о том, чтобы показать, какой общине принадлежит район. Хорватские церкви словно говорили: они принадлежат государству, которое смотрит на Запад, а не на Восток. Эту открытость новизне можно также воспринимать как элемент программы по использованию культуры в осознанном формировании «особенной» идентичности. Подобный подход к архитектурному стилю можно охарактеризовать как своего рода культурный национализм — тактику, знакомую как хорватам, так и сербам. Во всех государствах, находившихся под властью марксизма, культура использовалась в политических целях.

Когда я впервые после крушения СССР приехал в Россию, мне было нетрудно распознать первоисточники многих методов, которые я наблюдал в бывшей Югославии, где иконография играет столь важную роль в создании идентичности. Кроме того, в этой стране с особой остротой проявилась еще одна из ключевых проблем, которым посвящена моя книга, — чрезмерное потребление в современном мире.

Книга была написана еще до финансового кризиса 2008 года. Но цепочка событий, начавшаяся с него и обернувшаяся кризисом евро, а также фактическим банкротством Исландии, Ирландии, Греции и Испании, никак не отразилась на уровне потребления в Лондоне и Москве, Пекине и Дохе. И моя книга — это попытка создать нечто вроде дорожной карты для ориентации в этом материальном мире.

Никогда еще у большинства из нас не было такого количества вещей, как сейчас — при том что пользуемся мы ими все меньше. Дома, в которых мы проводим совсем немного времени, битком набиты вещами. В каждой комнате у нас стоит по плазме, которая заменила телевизоры с катодно-лучевой трубкой, еще пять лет назад считавшиеся последним достижением бытовой техники. Комоды у нас заполнены постельным бельем: в последнее время мы буквально помешались на качестве тканей. Шкафы доверху забиты коробками с обувью. Целые полки заставлены компакт-дисками, столы — игровыми приставками и компьютерами. В саду теснятся бесчисленные тачки, секаторы, ножницы и газонокосилки. У нас есть тренажеры, на которых мы не упражняемся, обеденные столы, за которыми мы не едим, и навороченные плиты, на которых мы не готовим. Это наши игрушки: они служат утешительным призом за усилия и волнения, связанные с добыванием денег для их покупки, и мы по-детски жаждем иметь их как можно больше.

В домах представителей среднего класса кухни забиты бытовой электроникой, которую мы покупаем, мечтая, что она наполнит радостью нашу семейную жизнь. Как и в тех случаях, когда детские вещи снабжаются этикетками модных брендов, покупка новой кухонной утвари из нержавейки дает нам альтруистическое «алиби». Мы твердо верим, что не просто балуем себя, а вкладываемся в семью. Мы заваливаем наших детей бесчисленными коробками с игрушками, о которых они забывают уже через неделю. Поскольку детство в наши дни становится все короче, сами эти игрушки тоже изменились: больше всего игрушек теперь продает «Макдоналдс», и почти все они — предметы мерчендайзинга в поддержку очередного блокбастера.

Более того, наши вещи стали как никогда велики по размеру — как будто эпидемия ожирения, поразившая большинство стран Запада, затронула и их тоже. Отчасти это результат феномена, известного в маркетинге как «стадия зрелости товара». Когда телевизор уже есть в каждой семье, которая в принципе хотела его купить, все, что остается производителям, — это изобретать улучшенные версии товара и убеждать потребителей заменять старые модели на новые. Бывает, что новые модели вполне миниатюрны, но чаще всего — и предпочтительнее для производителей — новые телевизоры становятся больше, а значит, и лучше прежних. В результате телеэкраны увеличились с 28 до 60 дюймов. Кухонные плиты «растягиваются» в длину. Холодильники по величине превзошли гардеробы.

Подобно гусям, которых насильно кормят зерном, чтобы их печень раздулась и стала годна для приготовления фуа-гра, мы — поколение, рожденное, чтобы потреблять. Гуси пугаются, когда к ним приближается человек со стальным зондом для кормления, чтобы засунуть его им в глотку, — мы же деремся за место у кормушки, куда бесконечным потоком выливаются вещи, из которых состоит наш мир. Кто-то разбивает палатки у магазинов Apple, чтобы первыми купить iPhone. Другие готовы заплатить любые деньги за копии кроссовок, которые производились в 1970-х годах. Некоторые футболисты покупают Bentley Arnage, чтобы продемонстрировать своим коллегам из Премьер-лиги, что они заработали целых 10 млн фунтов, а не 2,5 млн, на которые можно позволить себе разве что Continental.

Причудливый язык названий и «родословных», которые есть у вещей, поддерживает порнографическую страсть, превращающую в фетиши солнцезащитные очки и авторучки, туфли и велосипеды, — словом, практически все, что можно купить, собрать, систематизировать, все, чем можно владеть.

Не исключено, что уже скоро нас охватит волна отвращения к этому «производству желаний», к лавине предметов, грозящей похоронить нас в своей толще. Пока что, однако, признаков этой волны не наблюдается, несмотря на пробудившееся на рубеже веков беспокойство о печальном конце, который грозит человечеству, если эта потребительская лихорадка продолжится. Даже возврат к торговле индульгенциями, от которой церковь отказалась еще в Средние века и которая возродилась сегодня в форме продажи квот на выбросы двуокиси углерода, не мешает нам менять мобильный телефон раз в полгода.