Николай Коляда - Амиго

НИНА — 33 лет

АРКАДИЙ, муж Нины — 50 лет

КОСТЯ — 23 лет

СОФЬЯ КАРЛОВНА, бабушка Кости — 70 лет

ЖАННА, её дочь, мама Кости — 50 лет

ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ, их сосед — 70 лет

ПАША, приятель Кости — 16 лет

ТАПЁР

Коридор и кухня старой двухкомнатной квартиры.

На углу у светофора — пекарня. Пахнет хлебом. Мальчики-хлебопёки в белых шапочках, белых рубашках и штанах сидят на крыльце, курят, смеются, руками машут. Им жарко в пекарне, вышли на мороз. Один даже рубашку снял, спина голая. Им что-то очень весело и они умирают от хохота.

Весна. То время в начале марта, когда начало капать с крыш, но еще холодно и по колено снега. Двухкомнатная квартира в центре города, на первом этаже, в старом доме — высокие потолки. Дом врос в тротуар, окна наполовину в земле — видны ноги прохожих. Ноги шаркают туда-сюда, раздражают. За окнами — пешеходный переход. Женщина в грязном рваном пальто и старик в инвалидной коляске ждут, когда на светофоре зажигается зеленый человечек-дурачок в шляпе и все переходят улицу, и тогда женщина толкает перед собой коляску к стоящим у «зебры» машинам. Старик показывает руки-обрубки, и кто-то, сердобольный, открывает окно машины, протягивает женщине деньги. Другой торопится, кидает мелочь из машины на асфальт. Подобрав и пересчитав копейки, старик и его напарница опять ждут на тротуаре, мёрзнут, опять едут, и так — очень долго, снова и снова. Им холодно.

От дома через дорогу, через переход и дальше, куда-то во дворы, к пустырю, на котором стоит погнувшийся столб с фонарём, идёт широкая полоса дымящейся паром земли. Там, где асфальт — она сухая, а где пустырь — на ней трава зелёная. Снизу — теплотрасса, вот потому сухо и тепло в этом месте, от того пустырь и дымится. Будто идёшь-идёшь по морозу и входишь в лето: вокруг снег, а тут — бабочки летают, жёлтые одуванчики, трава, листья.

Коридор в квартире широкий. Если идти от входной двери, то справа — квадратная комната, потом ещё одна такая же, потом — поворот на кухню, такую же большую и квадратную. В коридоре две двери: в туалет и в ванную. За дверью в кухню стоит пять штук знамён — разных цветов и с разными рисунками и лозунгами.

На противоположном тротуаре трактор-«жук» чистит снег, фырчит, и потому все в квартире говорят громко, но так, чтобы не разбудить того, кто спит на тахте в коридоре, накрывшись с головой одеялом — одеяло богатое, красного цвета. Поверх одеяла лежат, свернувшись клубком, три кошки — все разных цветов. Над тахтой — старинное зеркало в деревянном овале. Возле тахты на полу — чёрный телефон. Под потолком висит шар, оклеенный зеркальными кусочками. Шар крутится, когда кто-то идет по коридору или открывается какая-нибудь дверь — то ли сам по себе, то ли от некоего движения в воздухе.

Две больших и старых дворняги тоскливо блондают по квартире, оставляя то тут, то там куски шерсти — весна, линька. В квартире грязно — сто лет ремонт не делали. Все углы завалены барахлом, всё забито хламом, просто помойка: колёса от велосипедов, цепи, коробки, банки, доски, досточки, сломанные стулья, столы, продавленное кресло, панцирные сетки и спинки от железных кроватей, кучи белья, старые пальто, рамы и картины, провода, неработающие торшеры — помойка. Но для живущих в квартире тут нет бардака. Им всё нужно, они знают, где что лежит — им тут хорошо.

На кухне сад: в горшках, деревянных ящиках, в пластмассовых коробках, в бутылках из-под молока, в старых кастрюлях, в баночках из-под майонеза, масла, сметаны и в трёхлитровых стеклянных банках — миллион всяких цветов и растений. Есть и развесистая пальма, и длинный фикус, и даже маленькая берёзка и крохотная ёлочка. Всё тянется вверх, вьётся по стенам, по окну, свисает на стол и от того на кухне уютно. В других комнатах пыль, паутина, темно, а на кухне светло — под потолком три длинных неоновых лампы.

В жгучем, нестерпимом свете этих ламп вокруг стола на угловом диванчике сидят СОФЬЯ КАРЛОВНА, её дочь ЖАННА и ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ. У Жанны рука сломана — на перевязи и в гипсе. Жанна в старом шёлковом халате с райскими птицами на спине — халат еле дышит, вот-вот по швам поползет. У Софьи Карловны прическа, губы накрашены, но видно, что ей уж давно не шестнадцать. У Григория Ивановича за каждым ухом по сигарете — про запас. Он в синем стариковском берете набок. Вечер. Пять часов. Собаки долго лают. Спящий на тахте привык — спит, не шевелится.

ЖАННА. От так, Григорий Иваныч, жизнь проходит, жизнь кончается. Папочка мой помирал, так так и сказал: «Вот и вся», мол. Да, да, так и сказал. Ну, он хохол был и потому так сказал, а может, он от необразованности так сказал, но он так сказать сказал, а мы, мама мия, теперь думай, почему он, так сказать, так сказал, а не говорил другое. Но неспроста он так, главно, сказал: «Вот и вся». Ой, неспроста.

Встала, пошла в коридор, открыла дверь, знамёна падают на неё, одно сильно стукнуло древком по голове. Жанна ставит знамёна на место, вспоминает, куда пошла, возвращается, садится на место.

СОФЬЯ КАРЛОВНА (громко, Григорию Ивановичу). Я обезножела, я себе сделаю суицид, не верьте, что я своей смертью умерла, только суицидом.

ЖАННА. Что, мамуль? Куда это я пойти сходить хотела?

ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ (смеётся). В туалет личинку отложить? Гы-гы-гы.

ЖАННА. Да нет, уж сегодня была. Эти знамя, паразитство проклятое, падают и падают. Прибить их, что ли? А зачем? Бессмысленно. Уезжаем раз. Ну вот. Про что я? Я что сказала-то? Куда это я пошла хотела? Ага. Вот так сказал он. А что сказать хотел? А кто его знает теперь? У кого спросить? Какая интертрепация его слов? Бог весть. (Плачет). Кто его теперь спросит, раз он помер, слатенький наш? Кто скажет? Да никто, паразитство проклятое. Не у кого спросить. Не у ко-го!

ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ (смеётся, наливает в стаканы). Го-го-го! Есть у кого! Возьмём на грудку? Налить?

СОФЬЯ КАРЛОВНА. Налить. Бог даёт, Бог берёт — вот и весь тебе сказ. Что к чему — остается загадкой для нас. Сколько жить, сколько пить — отмеряют на глаз. Да и то норовят недолить каждый раз.

ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ. Да нет, я всем одинаково.

СОФЬЯ КАРЛОВНА. Омар Хайям. На все случаи жизни — афоризмы и рубаи.

ЖАННА. Вот так папочка сказал, говорю.

СОФЬЯ КАРЛОВНА. Не ври. Ты да твой сынок — завиралки. Он вообще ничего не говорил, как помирал. Как язык проглотил от страху, что лапти склеивает. Молчки отъехал. И он был не хохол. Мы дворяне. (Закурила).

ЖАННА. Я — солдат, мамуля — ефрейтор. А хохлы дворяны не были? Были! (Стучит гипсом по столу.) Были мы дворяны, мамуль! Ой, какие мы были дворяны, мамуль, ой-ой, а теперь вот что — ой-ой-ой! Мама мия, вот какие дворяны мы стали, ой-ой-ой.

ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ. Это всё — «тумбулянеже». Дворяны в коммуналках не живут. Пошли, возьмём на грудку.

ЖАННА. Вот как раз дворяны, Григорий Иваныч, в коммуналках и живут. Мы дворяны, да. Были, да. А теперь мы с мамулей корону-то с головы сняли, давно. Мы теперь только и ждём выборов, потому что знаем, что мы — агитаторы, расклейщицы, пикетчицы. Заработок, спасибо, кусок хлеба. А то ведь — что на жопе, то и в гардеропе. Нет прихода, мама мия, один расход, прости, Господи, чёрт побери, паразитство проклятое, ой-ой.

ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ. По приходу и расход.

ЖАННА. Ну. А то мамуле ещё карандашом цветным напишу на листочке: «Афоризмы и рубаи на все случаи жизни». И стоим, как дураки, у книжного, продаём афоризмы мамулины. Ну, раз поэт, должна же быть востребованность у публики. Талант не зароешь, так? Так. Ну вот. То есть, на подножном корму питаемся. Берут афоризмы и рубаи иногда. Куда вот они народу — не знаю. Но покупают хорошо.

ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ. Возьмём на грудку или не возьмём?

ЖАННА. Ага, помянем Ниночку, семнадцать лет как раз завтра и как раз переезд, надо же, а? Вся жизнь пошла наперекосяк как раз. Ой-ой. От ударило по голове как, а? Тут дураком станешь. Прощайте, Григорий Иванович, уезжаем. А потом, мамуль, слатенькая ты моя, у нас разве коммуналка? Нет. У меня комната, и у тебя. А Костик хочет — спит в коридоре. Но мог бы и в своём этом экзотическом саду, тут. Такую квартиру отдаём за так! Ой-ой. Вот руку сломала. Как вертолёт она у меня. Ни вздохнуть, ни пёрнуть. А завтра переезжать. Надо идти на помойку к магазину, набрать коробок и складывать всё, а я не могу. (Дальше говорит каждое слово отдельно, стуча гипсом по столу так, что кошки поднимают головы). Григорь! Иван! Ыч! Что! Нам! Дел! Ать?! (Пауза). Не знаю, что делать. Давление ещё давит так страшно. Вероятно, парниковый эффект, отсутствие озоновой прослойки. Костя проснётся, так он, что ли, будет паковаться?