Вячеслав Пальман - Восточный кордон

Где-то позади загремели беспорядочные выстрелы. Как всегда, пастухи хватились поздно, они стреляли в воздух и ахали, увидев раззор. Хищники успели задрать шесть коз, молодую телочку и, вдоволь насытившись в беспомощном стаде, рассыпались парами, тройками и бежали, прихватив свои жертвы. Выстрелы для острастки ничего не могли изменить. Стая исчезла. Но этой паре не повезло. Один из волков валялся на траве, истекая кровью, другой мчался по склону, лавируя между кустами рододендрона и увлекая за собой преследователя. Самур настигал прилизанного, бежал неотступно и скоро, страшный, разгорячённый схваткой.

Овчар смутно догадывался о западне, которую могли устроить ему волки. И все же, когда сзади и чуть по сторонам возникли ещё две молчаливо бегущие тени, он только скосил на них глаза, но не обернулся, не показал главному врагу тыл, потому что знал: этот опасней, страшней, чем те двое сзади.

Вожак с безволосым лбом вырвался на поляну и резко остановился, широко расставив ноги. Скорее по инерции, чем по расчёту, пёс налетел на него, увернулся от щёлкнувшей пасти и, успев коснуться бока вожака, рванул по-волчьи. Раздался короткий отчаянный вопль. Двое сзади налетели одновременно. Один промахнулся и врезался в густой кустарник, сразу потеряв уверенность в движениях, а второй, кажется ещё молодой, изловчился и впился Самуру в шею. Но захлебнулся густой шерстью и только чуть ранил кожу. Вожак не успел помочь ему: мешал раненый бок. Самур подмял молодого и в одну секунду расправился с ним. Разгорячённый, он бросился на вожака. Но между ними вдруг встала новая тень. Неожиданный заступник ощетинился. И столько самоотверженности и злобы было в оскале морды, столько ненависти и готовности бороться до конца, что Самур на какое-то мгновение потерялся. Этой секунды хватило, чтобы раненый вожак исчез под кустами, и овчар остался один на один со смелым, но по виду не сильным волком.

Он был много меньше Самура, тоньше, изящней, как подросток. Овчару ничего не стоило разделаться с ним за полминуты, но что-то помешало ему броситься на врага. Он вдруг почувствовал, как спадает напряжение в мускулах, а злость незаметно сменяется удивлением, любопытством, каким-то смиренным чувством симпатии к зверю, которого ещё секунду назад он готов был разорвать в клочья.

И волк, должно быть, тоже разоружался перед овчаром. Он только глухо хрипел, шерсть на загривке все ещё стояла, но железная сила в челюстях, готовых рвать, уже ослабла, волк переступил с ноги на ногу и попятился.

Самур заинтересованно и не воинственно подался вперёд, сохраняя дистанцию.

Тотчас лязгнули зубы, фосфоресцирующие глаза противника вспыхнули, и Самур проворно отскочил.

Он возмущённо царапнул лапой по земле, отшвырнул песок и траву. Сильно потянул воздух и вдруг понял, что перед ним волчица. Хвост его качнулся из стороны в сторону. Он сделал к ней шаг. Волчица как-то боком прыгнула через куст и не спеша побежала, но не туда, где скрылся вожак, а в сторону. Самур побежал за ней.

Они мчались через туман и ночь, и всякий раз, как только Самур скрадывал расстояние, волчица ощетинивалась и лязгала зубами. Дорогу им пересёк ручей. Волчица вошла в воду, жадно полакала. Самур тоже, но не спуская с неё дерзких, насторожённых глаз. Так бежали они, наверное, с час или больше, делая круг за кругом, пока в нос опять не ударил запах крови — волчьей и скотской, и вскоре Самур увидел труп задранного им волка, а рядом мёртвую козу. Но поле боя не взбудоражило его и не озлило. Он хотел было приблизиться к своей спутнице, но она ощерилась, это был знак — держаться на почтительном расстоянии. А сама осторожно подошла к убитой козе, обошла её кругом, старательно обнюхала и, только лизнув кровь, по-настоящему принялась за еду.

Самур лежал в пяти метрах. Что удерживало его от активных действий? Почему он не ринулся на волчицу, которая на глазах сторожевого пса пожирала теперь украденную козу?

Какой-то более старый и более властный инстинкт подавил в нем чувство долга и старательность давней службы, заставил его смирно лежать, ожидая, пока волчица насытится и соизволит отойти. Он не мог сделать ей зла. Он только глухо, видно досадуя на себя, ворчал.

Волчица насытилась и подобрела. Когда она неторопливо пошла от добычи, Самур как в гипнозе опять тронулся за ней. Теперь он выглядел уставшим и покорным. Они уже не бежали, а шли метрах в двух один от другого. Волчица уводила Самура в голые скалы, пробиралась по узкому ущелью, прыгала через ручьи. Он утерял чувство насторожённости, только одно желание жило в нем, толкало вперёд: быть рядом, быть вместе.

Волчица нашла удобное место. Немного покрутившись, она свернулась калачиком и легла, перестав замечать собаку. Самур тоже лёг в метре от неё, но не свернулся, а вытянул лапы и положил на них голову. Глаза его устало закрылись.

Проходила неслышная, белесая ночь. Когда стало светать, Самур поднял голову. Туман ещё более загустел. На шерсти волчицы блестели, как бисер, капли воды. Она спала, полузакрыв хвостом довольную и сытую морду.

Теперь при утреннем свете он мог хорошенько разглядеть ночную подругу.

Чёрная полоса темнела вдоль спины волчицы. Как и у Самура, чернота переходила по шее на лоб и размыто исчезала у глаз. Тонкий нос и остренькие уши делали её похожей на волчонка-сеголетка. Когда она подняла заспанную морду, то выражение какой-то детскости и беззащитности появилось на ней и все страшное, что было ночью, показалось несвойственным, невозможным для этого доброго и кроткого создания.

Волчица поморгала жёлтыми глазами, зевнула и потянулась. Она словно и не замечала около себя овчара.

Самур умилился. Славная и тихая волчица вдруг напомнила ему соседскую собаку в родном посёлке Камышки. Такая же по масти, тихая и лукавая, прозванная хозяевами Монашкой за свой нрав, она почти никогда не лаяла и вряд ли успешно несла службу, но пользовалась у хозяев непроходящей любовью. Самура не пускали свободно, он был опасен; со своего места во дворе он часто звал Монашку и рвался к ней, гремя цепью. Но она пробегала мимо, озабоченная и тихая, не удостаивая его даже взглядом.

Монашка… Чёрная шерсть между ушей, лукавая мордочка с хитрым прищуром жёлтых глаз. Именно в эти мгновения Самур вспомнил, как люди зовут ту, соседскую, и для себя перенёс это непонятное имя на волчицу.

Они вместе сбегали к ручью попить воды и охладить избитые ноги. Монашка позволила обнюхать себя, но, когда нос овчара слегка дотрагивался до шерстинок, она дрожала и фыркала так, словно жизни её угрожала смертельная опасность. Вернувшись от ручья, Монашка опять легла и сделала вид, что спит. Самур посидел возле и вдруг, вспомнив хозяина, тихонько заскулил. А когда из-за приземистого каменного Оштена выкатилось солнце и туман, съедаемый жаркими лучами, поплыл в тенистые ущелья под защиту скал, он медленно, как-то нехотя отошёл, оглянулся, ещё дальше отошёл, но волчица не подняла головы, не удержала его. Тогда Самур обиженно затрусил по мокрой траве вниз, к опушке леса, где находился хозяин, которого он этой ночью предал.