Ярослав Даркшевич - Росные тропы

Так прошло две-три недели. Я уехал в командировку, оставив наше садовое семейство на попечение соседа. А когда вернулся и заглянул в сад, глазам своим не поверил: в кормушке совершенно мирно завтракала белка вместе с воробьями и снегирями. Рядышком стоял сосед и смотрел на эту идиллию.

Поздоровались.

— Ты что же, в мое отсутствие дрессировкой занимался? — спрашиваю я. — Чудо да и только!

— А они в первый же день, как ты уехал, подружились, — говорит, улыбаясь, сосед. — Принес я птицам корм, они тут как тут, а белка, видать, запомнила меня, и тоже мчится по веткам. И прямо в кормушку. Замешкалась поначалу. Птахи ее за непрошеную гостью приняли, а белка уверена, что я ей принес завтрак. Белка сердито цокает, а те обиженно пищат, взлетают и вновь садятся на кормушку. На меня — ноль внимания. Первой успокоилась белка, сидит себе и грызет сухарь, только хруст идет. Уселись рядом два снегирька, тоже давай клевать семечки, воробьи подлетели. Дал я им добавку, также дружно все поделили. И что удивительно, больше птицы не боялись человека… Вот и подружились. Голод-то ведь не тетка!

Лыжи легко и свободно скользят с горки на горку. Приметная осинка, которая летом весело лепетала листвой, засыпана наполовину снегом. Он глухо оседает под широкими охотничьими лыжами.

Ночью выпала пороша. Еще утром и степь, и горки белели, как фотобумага. Но поднялось солнце и проявило все ночные происшествия. Вот, словно пунктирная линия, проведенная чертежником, стежка лисьих следов.

А здесь, видимо, тетерева кормились. Следов, правда, нет, но сережки да почки у березы общипаны.

Будто трефовый туз, автограф сороки. Слетела с березы, что-то клюнула, хвостом и крыльями мазнула по снегу и снова взлетела.

Возле ольхи набросаны кусочки коры. Щепочки да труха дорожкой стелются. Трудяга дятел поработал. Чу! И сейчас его слышно, где-то в распадке барабанит. Стукнет раз-другой, прислушается и снова принимается долбить клювом.

А косой накуролесил! То в одну сторону метнется, то в другую. Не поймешь, не разберешь. Будто здесь зайцев десять топталось. Вскоре замечаю, что не я первым троплю заячий след, — кое-где он перечеркнут лисьим.

Дальше же никаких следов. Нетронутый снег. Скучный, безжизненный.

Словно пунктирная линия стежка следов.

И вдруг сердце затрепетало от радости. Широкий, царственный след лося! Горбоносый великан шел размеренно, спокойно. Да и кого ему бояться?

На взлобках, где ветер сдул весь снег, сквозь тонкий слой пороши темнеет мерзлая земля. Такие места любят куропатки. Они разгребают землю, выбирая мелкие камешки и гальку.

Подул ветерок, и горки закурились легкими снеговыми облачками. Они волнами стелются низко над землей. И вот уже белесая хмарь заволакивает горизонт.

Я определяю по компасу направление ветра и возвращаюсь домой. Все! Сегодня уже ничего не узнаешь. Ветер стер все записи…

Впервые синичка появилась около нас, рыболовов, в один из ясных морозных дней перволедья. Юркая птичка мелькала в кустах прибрежного тальника, видимо, побаивалась черневших на льду реки удильщиков.

Но с каждым нашим приходом ее звонкое и веселое «тинь-тинь-тарарах!» раздавалось все ближе и ближе. Наконец она настолько освоилась с обстановкой, что однажды подлетела к одной из лунок и склевала валявшегося на снегу красного червячка.

С той поры по воскресеньям, словно по расписанию, в часы утреннего рассвета, синица прилетала к нашим лункам. Не обращая внимания на людей, она садилась на ящики, рюкзаки, пешни, с любопытством обшаривала рыбацкую стоянку. И всегда находила что-нибудь съестное: червяков, мотылей, хлебные крошки.

Постепенно мы так привыкли к своей гостье, что перестали удивляться ее смелости.

Наступил январь. А с ним пришла непогода. После оттепели ударил крепкий мороз, заиграла, закружила метелица. Однако ненастье не удержало дома любителей подледного лова.

В сумерках рассвета мы спустились с крутого берега на лед и заторопились к заветным местам.

Порывистый ветер гнал по льду снежные волны. Наши лунки то и дело заметало. Клева не было и не предвиделось.

Кто-то из нас как бы невзначай заметил:

— Ну и погодка выдалась. Видно, и гостья наша испугалась пурги.

Синицы действительно не было. Как-то стало сразу грустновато. Время шло медленно. Рыболовы молча сидели у лунок, незаметно поглядывали вдаль, туда, где за мутной снежной пеленой угадывались ближайшие дачные строения, откуда обычно прилетала синица.

Вдруг под аккомпанемент метели над нами раздалось знакомое «тинь-тинь-тарарах!», и маленькая птичка опустилась на лед. Она захлопотала около лунок, по-хозяйски осматривая обжитую нами площадку. Всем своим видом она как бы говорила: «Вот и я… А как у вас дела?» Мы сразу оживились. Хотя и рыба по-прежнему не клевала, но стало веселее и вроде даже теплее…

— Надо, пожалуй, банку с червями открывать, — промолвил мой приятель-рыболов и сунул руку за пазуху, где берег от холода насадку для окуней и плотвы.

Медленно приходит рдеющее изнутри слабым светом зимнее утро. Заспанное, оно с неохотой встает где-то далеко-далеко и, поеживаясь от морозной взбодри, отправляется в путь-дорогу. Одна за другой гаснут звезды, и за увалами проступают темно-зеленые шлемы холмов.

И вот над спящими холмами всплыло солнце. Важно, словно огромный снегирь, уселось оно на макушки елей, и враз снега брызнули искрометом, колкий воздух заиграл блестками инея. И тогда ели ожили, хороводом вышли встречать «снегиря», каждая в широком сарафане, увешанном шишками, словно бусами. А вон у одной елочки шишки по бокам вершинки, точно серьги, висят. Только музыки не хватает.

Однако что это? Из ольшаника наплывают нежно-грустные звуки. Уж не гусляр ли тронул осторожно струны своего бесхитростного инструмента? И родилась в лесу прозрачная, исконно русская былина. Она то удаляется, то приближается. Искать ее не пришлось: перед глазами привычная, но всегда чарующая картина — стая снегирей. Это солнце, поднимаясь в небо, разослало своих музыкантов в красных рубахах славить морозы и снега, живить леса и утешить души людей застольной былиной в честь снегириного утра.