Василий Песков - Альпийские встречи

Писались картины не только с натуры. Пищу воображению давали воспоминания. По памяти Петр писал украинские хаты в садах, гусей на лугу, одесскую пристань. Однажды написал проселочный шлях и поле подсолнухов. «Этот пейзаж я заключил в самодельную раму и повез подарить Гансу, тому, кто увидел меня на пороге голого после Рейна. С волнением постучал я в знакомый домик из серого камня. Но вышла только жена хозяина. Увидев меня, она заплакала: «Ганс умер. Сердце…»

В тот день я сходил на берег, к месту, где выплыл. Постоял с велосипедом у самой воды и подивился: как же мог переплыть? Рейн в этом месте широкий и неспокойный». Очередная новость, привезенная Карлом в «Овечий дом», сразу же взволновала Петра: организован лагерь для русских, бежавших из Германии. «Я попросил Карла возможно скорее узнать все подробности, и, когда он снова приехал, я сказал: «Карл, мое место там!»»

В мае 1943 года Петр Билан перебрался в лагерь и узнал судьбу его обитателей. В Швейцарию из фашистского плена бежали вплавь через Рейн, на бревнах по Женевскому озеру, по железной дороге с военными грузами, шедшими из Франции. Спаслись, однако, лишь немногие из бежавших. «Тут, в лагере, встретил я нескольких человек, с кем мысленно попрощался апрельским дождливым вечером. Они бежали лагеря целой группой. Бежали под пулеметным огнем. И многим Рейн стал могилой».

В «русском» лагере интернированных собралось девяносто человек. Это были люди, прошедшие ад лагерей смерти, выжившие и несломленные. «У нас были особые счеты с фашистами. И все мы хотели тогда одного: скорее к своим — и на фронт».

В ожидании часа, когда можно будет покинуть Швейцарию, русские в лагере жили боевой группой с воинской дисциплиной и армейским порядком. Тут скрытно действовала партийная организация (секретарем ее был Владимир Зайцев), был налажен контакт со швейцарскими коммунистами (связным был Владимир Савченко, переплывший Рейн сорока днями позже Билана, — «чтобы не окоченеть, я намазался солидолом»). Командиром группы был сильный, волевой человек старший лейтенант Николай Рогачев.

«У Рогачева я стал кем-то вроде чапаевского Петьки. Выполнял много его поручений. И в первую очередь из красного полотна сделал знамя с серпом и молотом. Знамя повесили над фронтоном барака. Не могу без волнения вспоминать, как много значил тогда для нас в швейцарском лесу этот лоскут материи. Мои способности рисовальщика годились и для других важных дел. По памяти я нарисовал портреты Ленина и Сталина. Мы повесили их в столовой. Там же повесили и рисованную карту, на которой каждый день по тайно полученным сводкам отмечалась линия фронта».

Два раза на своем велосипеде навещал Петра в лагере Карл. «Охрана была не слишком строгой, и мы, как прежде, могли прогуляться, «поплавать» в море немецких и русских слов. Чувствуя скорое расставание, я написал несколько небольших холстов и подарил их Карлу на память».

В начале 1944 года интернированные в Швейцарии русские поездом (власти сделали вид, что не заметили побега) двинулись через Женеву в Марсель. «Где-то во Франции я бросил в почтовый ящик открытку: «Карл, я еду на Родину!.. Нашей дружбы я не забуду».

— И я не забыл. Писем не писал. Жизнь — штука сложная… Да и много ли все мы пишем друг другу писем, хотя и клялись когда-то в окопах писать непременно? А теперь вот, прочтя ваш очерк в газете о встрече с Карлом, я понял, что обязательно должен был ему написать. Ведь он что угодно мог подумать о моей судьбе…

Конец у этой маленькой повести о драматических днях человеческой жизни хороший. В 1944 году пароходом из Марселя отряд Рогачева прибыл в Одессу. «На пристани, прислонив к перилам листок бумаги, я написал: «Нина, я здесь, в Одессе!» И написал адрес, который хранил три года в памяти как спасительный талисман: «Карла Маркса, 2». Одному из мальчишек, с любопытством глядевших на нашу выгрузку, я положил в карман горсть итальянских конфет и дал записку: «Мчись что есть мочи!» В ту минуту я не знал еще, что меня ожидает. Одесса только-только была освобождена. Жива ли Нина? Что с ней? И тут ли она?»

Нина Викторовна заботливо подливает нам чаю и в этом месте рассказа подносит к глазам платок:

— Из Одессы я была эвакуирована за несколько дней до занятия ее немцами. Жила в Подмосковье. Потом — Урал, Сибирь… Вернулась в Одессу, как только ее освободили… В тот день я прилегла чуть вздремнуть. Работала на заводе художником и ночь просидела над юбилейным адресом нашему знаменитому глазному врачу Филатову. Вдруг стук… Запыхавшийся мальчишка… Записка… Я побежала. Я думала, сердце у меня разорвется…

Они шли от пристани строем, и я сразу узнала Петра в четвертой шеренге. Я побежала рядом и говорила одно только слово: «Петенька… Петенька… Петенька…»

«Как и все, я сразу попросился на фронт. Но был оставлен в Одесском округе. А когда война кончилась, мы с Ниной поехали доучиваться. Поступали в Ленинградскую академию. Она прошла сразу, а мне пришлось два года работать и поступать потом в Киевский художественный институт…»

И вот позади долгая послевоенная жизнь. Она у Петра Ильича и Нины Викторовны сложилась хорошо, как и должна была сложиться у хороших, честных, трудолюбивых, небесталанных людей.

— Хлеб добываем любимым делом. А это уже половина счастья, — говорит Петр Ильич, показывая мне рисунки Нины Викторовны в книжках для малышей и репродукции своих картин в журналах и в книгах по искусству. — Мы еще хоть куда! Но конечно, теперь уже «с ярмарки едем». А вот Галя с Игорем — на пороге всего. Способные ребята! И я жду от них больше, чем ждал от себя. Дети должны идти дальше отцов.

Семья Биланов живет и работает дружной артелью. Есть у них хорошая мастерская. На видавшей виды старенькой «волге» летом они уезжают писать этюды — бывают в колхозах, непременно ставят шалаш у Десны, они влюблены в Киев, как только могут быть влюблены в этот город киевляне-художники.

— Все у нас хорошо. А эти вести от Карла сделали нашу семью просто счастливой. В письме я приглашаю Карла приехать. Все подробно ему изложил. — Петр Ильич читает вслух выдержки из письма. После «PS» в нем все уточняющая приписка: «Карл! Купи билет в Киев и приезжай. Об остальном позаботимся мы. Биланы».

Разговор окончен, и мы с Петром Ильичом сидим у окна, за которым в пахучих волнах черемухи, вишен и яблонь сходит с ума соловей.

— Странное дело, соловей у меня каждый год почему-то вызывает тревогу. Вспоминаю тот июнь у границы — вот так же не давал заснуть соловей. И взрывы. А он поет… Так и осталось в памяти. Июнь каждый год пробуждает тревогу. Одолевают воспоминания…