Петр СУВОРОВ - На заволжских озёрах

— Нет, уж дожидаться мы не будем. Лучше на «Колхозницу» возьмём билеты. Каюта нам не нужна, а зато раньше приедем.

— Как хотите, вам виднее. Давайте на местную пристань отвезу, — сказал шофёр.

Машина тронулась.

Миновав тихие привокзальные улицы, мы выехали на набережную. Прямо перед нами на высокой горе стоял большой красивый город. Его мягкие очертания тонули в утренней дымке, терялись в ней, и от этого он казался ещё больше.

Город спал, и только река и порт жили своей ни днём ни ночью не прекращающейся жизнью. По широкой реке неустанно сновали в разных направлениях маленькие шустрые катера; тяжело хлопали колёсами буксирные пароходы, сминая плицами спокойную гладь воды; тянулись караваны барж; скрипели землечерпалки; перекликались разноголосые гудки.

А вот знаменитый горьковский мост! Он перекинут через Оку, впадающую здесь в Волгу. Отсюда, с моста, хорошо виден весь громадный горьковский порт. Под горой, у дебаркадеров, вытянулась длинная вереница белоснежных пассажирских пароходов. Из белых труб с красными или синими каёмками вился лёгкий дымок. Матросы мыли палубы, чистили медные поручни.

Такие же белые, как эти пароходы, над рекой носились чайки, стремительно опускаясь на воду и снова взмывая вверх.

До чего же красив город Горький! С каждым годом он хорошеет всё больше и больше. Всего только два года прошло с тех пор, как мы были здесь в последний раз, но и за это время он успел сильно измениться, стал наряднее, оживлённее. Вон у того берега, ниже моста, возвышается новая ажурная бело-голубая вышка водной станции «Динамо», с массой шлюпок, моторок, стройных парусных лодок и яхт. На высоком берегу построены красивые павильоны речного вокзала, с широкими лестницами, спускающимися к дебаркадерам, с громадными вазами цветов, с резными арками. Ещё выше, на горе, среди зелени поднимаются стены и башни древнего горьковского Кремля. А на Волге стало так много пароходов, что у каждого дебаркадера им приходится стоять по два и даже по три в ряд! Справа, выше моста, на Оке выстроились свои пристани, свои вереницы пароходов.

Весь берег по обеим сторонам моста до самой воды был заставлен всевозможными грузами: большими и маленькими ящиками, мотками толстой проволоки, пачками листового железа, деревянными и металлическими бочками, канатами. Под навесами и брезентами лежали штабелями аккуратно уложенные, туго набитые мешки и рогожные кули. Здесь же стояли, блестя свежей краской сквозь редкую деревянную обшивку, какие-то машины. Тарахтели погрузочные конвейеры, по сходням спускались грузчики.

Проехав мост, машина свернула влево, и вскоре мы уже сидели на пристани, устроившись между якорными цепями и связками дубовой клёпки, вдыхая знакомые запахи смолы, рыбных бочек, рогожи, прислушиваясь к шуму машин и гудкам пароходов, грохоту лебёдок, крикам матросов и грузчиков.

* * *

В восемь часов к пристани бойко причалил пароходик, чуть не до самой трубы заваленный ящиками.

— Это и есть пароход «Колхозница»? Какой он маленький! Таких на Москве-реке сколько хочешь, — огорчился Митя. — Лучше бы на «Гражданине» ехать.

— Ничего, Митя, — ответил Михаил Алексеевич, — зато мы на «Колхознице» в Голошубиху приедем раньше. А вот когда обратно поедем, обязательно возьмём билеты на «Гражданина», а может быть, и сам «Тимирязев» тогда подойдёт.

Мы устроились на носу пароходика, в общей маленькой каюте, которая быстро наполнилась пассажирами. Пароход прогудел один, другой, третий раз и, отвалив от пристани, развернулся, побежал вниз по широкой Волге, мимо пароходов, пристаней и древних стен старого города.

От работы машины пароход ритмично подрагивал, тоненько звенели стеклянные подвески люстры, в каюту проникал запах тёплого машинного масла.

Солнце стало основательно припекать. Утомлённый дорогой и бессонной ночью, Михаил Алексеевич задремал, подперев рукой седеющую голову. Просыпаясь, он как-то виновато улыбался, старался подбодриться, но снова закрывал глаза, не в силах бороться со сном. Мне тоже хотелось спать, но я крепился. Неугомонный Митя и здесь не мог усидеть спокойно на месте: он проталкивался к двери, снова возвращался на место, вызывая неодобрительные взгляды соседей, приставал к Михаилу Алексеевичу с разговорами.

— Митя, не трогай отца, дай ему соснуть немного! Посиди спокойно на месте.

Но присмирел Митя ненадолго. Скоро он стал проситься на верхнюю палубу, где была капитанская рубка. Я и сам был не прочь выбраться из каюты и рассеять одолевавшую меня сонливость. Мы оставили заснувшего Михаила Алексеевича, а сами протискались между тесно сидящими пассажирами к выходу, перешагивая через узлы, корзины, тюки и чьи-то протянутые ноги.

По узенькой лестнице с крутыми железными ступеньками и с начищенными медными поручнями мы поднялись наверх. В рубке за штурвальным колесом стоял совсем молодой парень с комсомольским значком, а перед рубкой на белой скамеечке под парусиновым тентом сидел подтянутый коренастый старик в опрятном кителе и форменной фуражке. Это был сам капитан. Лицо у него было загорелое, обветренное, с аккуратно подстриженной седой бородой и нависшими бровями. От глаз разбегались лучами мелкие морщинки. Наверно, от яркого солнца, отблесков воды, белого песка отмелей и встречных ветров капитан привык щурить глаза.

Показывая рукой вперёд на идущий навстречу буксирный пароход с целым караваном барж, капитан говорил своему штурвальному:

— Пропусти его, Вася, справа. Только не прижит майся близко. Убавь до «тихого», а то мы не разойдёмся. Там место узкое.

— Есть! — солидно отчеканил штурвальный, выполняя указание капитана.

Зазвенел звонок машинного телеграфа, и пароход заметно убавил ход. Капитан потянул ручку гудка, и «Колхозница» длинно прогудела встречному каравану. Капитан взял из рубки свёрнутый белый флаг, развернул его и, выйдя на правый мостик, несколько раз взмахнул им. Буксир дал ответный гудок, и на его левой стороне также замелькал белый флаг.

— Убавь, Вася, до «самого тихого». Видишь, они идут с большим грузом и против течения, а нас и так потихоньку вниз вода сносит. Примечай это!

Вновь зазвенел телеграф, и послушный пароход настолько убавил ход, что почти не стало слышно глума работающей машины. Когда буксир поравнялся с «Колхозницей», из его рубки вышел вахтенный и, приподняв фуражку, поздоровался с нашим капитаном.

Когда капитан сел опять на свою скамеечку, мы с Митей подошли к нему и попросили разрешения постоять здесь. Капитан разрешил, а когда узнал, что мы едем в Голошубиху, совсем признал меня за своего. Оказывается, он сам был из соседнего с Голошубихой села — Кадниц, а штурвальный — из Кувардина. Кадницы, Кувардино, Голошубиха и Работки славятся по всей Волге. Там какой дом ни возьмёшь, кто-нибудь да работает на пароходе или капитаном, или помощником, или механиком, или лоцманом, или штурвальным.