Фрэнсис Чичестер - В пустыне волн и небес

В школе я не приобрел друзей, не лучше обстояли дела и дома. Две мои сестренки были слишком малы (старшая, Барбара, на пять лет младше меня), и у нас не могло быть ничего общего в увлечении приключениями. Я все больше и больше отдалялся от других, и этот уход в свой особый романтический мир постепенно стал моей привычкой, а потом и натурой.

Меня перевели в другую начальную школу, «Олд Райд» в Брэнксоме. К этому времени я стал уже, наверное, полным дикарем — не подчинялся никому, в том числе и собственным родителям. Но школу полюбил. Мне приглянулись новые товарищи, нравились и наставники, очаровало и само место с его смолистым ароматом и песчаной почвой, усеянной сосновой хвоей. Летом мы каждое утро спускались по скалистому ущелью к морю и купались. Соленая вода и горячее солнце расслабляли, и обратно мы тащились с трудом. Я обычно задерживался и искал крупных гусениц, а иногда приносил в школу яйца бабочек, и мы наблюдали за их развитием.

Бывали, конечно, и неприятности. Самое плохое — это когда нас после отбоя заставали в кроватях друг у друга. Мы все так делали. Это считалось страшным преступлением: нас вызывали к директору, а потом пороли. Хорошо отделались, говорили нам, надо бы выгнать вас из школы. Но ведь всех не выгонишь. Слово «гомосексуализм» не было произнесено ни разу, да я и не знал, что это такое. Каждый из нас перебывал в постели у всех своих товарищей, и, будь у кого-то греховный интерес, это не осталось бы без нашего внимания. Не думаю, чтобы кто-то из мальчишек знал что-либо об этом. Мы просто болтали в кроватях, и главное удовольствие было именно в нарушении строгого закона, который гласил: ни слова после отбоя. Наставники же наши, по-видимому, считали, что мы все поголовно предаемся пороку.

Самым любимым нашим наставником был молодой человек по имени Коплстон. Однажды во время летних каникул я пригласил его погостить у нас дома. Маме он понравился, а отцу, думаю, нет, так что моя инициатива полного успеха не имела. Другой молодой наставник запомнился мне тем, что не умел справляться с нашим озорством. Как-то жарким летним днем он гулял с нами по вересковой пустоши. Было воскресенье, он принарядился даже котелок надел. Мы, конечно, не упустили случая поддразнить его и вообще расшалились сверх меры: прыгали перед ним, орали. А я подкрался сзади и надвинул ему котелок на глаза. Бедняга пустил в дело свою трость, но досталось не мне, а другому; восторгу нашему не было предела. Вдруг откуда ни возьмись появились две мои кузины. Оказывается, они проводили лето по соседству, а я об этом понятия не имел. Кузины отозвали меня в сторону и отругали как следует. Вспоминая этот эпизод, я и сейчас морщусь от стыда, ведь наш молодой наставник был на редкость славным парнем.

Музыке нас учила немка с острым носом и неряшливыми жидкими волосами. Она меня сразу невзлюбила — наверное, за мое упрямство. Я не имел абсолютно никакого слуха и не хотел это демонстрировать: когда мы пели хором, я просто молча открывал рот. Не знаю, чем бы закончились мои отношения с немкой, но началась война, и она исчезла.

Наш истопник, в прошлом моряк, с началом войны вернулся на флот и спустя некоторое время навестил нас. Мы, как завороженные, слушали его рассказы о морских боевых действиях. С новой стороны узнали мы и нашего любимого Коплстона — он, оказывается, был весьма сведущ в разведке. Наслушавшись его историй, мы воображали, что в море, у нас под носом, ходят подводные лодки, а берег кишит шпионами.

Еще одно яркое событие тех дней — визит в школу кадетов с учебного крейсера «Эклипс». Организовали матч в крикет. Крейсер стоял рядом, в бухте, и, когда стало темнеть, крикетную площадку осветили его бортовыми прожекторами. Ночью я смотрел из окон спальни на бухту, на крейсер, на скалы Олд-Хэрри. Мог ли я тогда подумать, что спустя 50 лет приду сюда на яхте и стану на якорь у этих самых скал! (Это было во время Фастнетской гонки, мы зашли сюда для небольшого срочного ремонта.)

В крикете я ничего выдающегося не показывал, но почему-то стал капитаном своей команды. Мало того, меня избрали спортивным капитаном всей школы. Аллен Уилер, который был на два класса младше меня (мы дружим с ним до сих пор, он теперь выдающийся авиаконструктор), вспоминает, как однажды перед соревнованием по плаванию я подошел к нему и грозно предупредил:

— Или ты победишь, или…

Он перепугался и… победил. Очевидно, я все еще оставался довольно крутым парнем — сказывалось суровое наследие школы Эллерсли.

С началом войны нас нагрузили военной подготовкой. Я и тут оказался лучшим. 30 лет спустя, в разгар уже Второй мировой войны, мне снова пришлось вышагивать на плацу, будучи офицером Летной школы. И не только вышагивать, но и командовать построением. Я тогда здорово волновался все-таки 30 лет без практики. Но испытание выдержал. Нас, по-видимому, неплохо вымуштровали в школе «Олд Райд».

Моим следующим учебным заведением был колледж «Мальборо»[1]. Попасть сюда после школы «Олд Райд» значило испытать шок. Ужасное место, не лучше тюрьмы. Мрачный, переполненный новичками корпус, железная дисциплина. А еда… Какими только словечками мы ее не называли! И улучшений ждать не приходилось: время было военное. Впрочем, постоянно пребывая в полуголодном состоянии, мы бы съели что угодно. Причина нашего вечного голода была еще, наверное, и в недостатке витаминов — нам не давали ни свежих фруктов, ни свежих овощей, ни зелени. Мы легко могли бы сами выращивать какую-нибудь зелень на земле колледжа, но администрация не проявляла никакой инициативы. Неудивительно, что почти все мы страдали фурункулезом.

Да еще жуткий холод (говорят, это место — Мальборо-Даунс — самое холодное в Англии). Классные комнаты еще как-то отапливались, спальни же нет. Днем свободное от классов время мы проводили в огромной общей комнате, где собиралось до двухсот старшеклассников. В ней было всего два камина, у которых грелись только самые большие и сильные мальчишки. Я к таковым не относился и решил, что греться случайными урывками — еще хуже, чем страдать от холода, и потому стал закаляться. Ходил без жилетки — в рубашке и пиджаке, спал без одеяла, под одной простыней. Я читал об аборигенах Огненной Земли и хотел, как они, приучить себя к суровым условиям. Особенно меня поразило, что они спали внутри мертвого кита, который служил им еще и пищей. Мне, правда, до таких крайностей дойти не пришлось.

За провинности: опоздание на занятия, плохо выполненную утреннюю пробежку и тому подобное — нас наказывали поркой. Институт репрессий находился в основном в руках старшеклассников, и они столь щедро пользовались своими полномочиями при любом посягательстве на их иерархический статус, что это походило на узаконенный бандитизм. И вели они себя свободнее. О положении на социальной лестнице говорило, например, право застегивать костюм на одну пуговицу или держать руку в кармане брюк. Старшие классы управлялись четырьмя старостами префектами, которые восседали за столом перед камином. Один из них разносил провинившимся повестки об экзекуции — это бывало во время приготовления уроков. Кончив работу, мы все — двести подростков — разом бросались к столу префекта и окружали его. Стулья откидывались в стороны, жертву распинали на столе, и префект, не жалея сил, с наскока лупил несчастного длинным прутом, а мы стояли и смотрели.