Сергей Саканский - Автостопом по восьмидесятым. Яшины рассказы 04

– Равняйсь! Смирно! Равнение на… Знамя!

Вышел я из дабла, смотрю, а Серега стоит у кровати прапорщика Шаталина, а прапорщик на кровати крестом лежит, Нина прокричал.

Серега говорит:

– Равняйсь!

И спящий прапорщик поворачивает голову направо.

Серега говорит:

– Смирно!

И спящий прапорщик вытягивает руки по швам.

Серега говорит:

– Равнение на… Знамя!

И спящий прапорщик начинает шарить руками по одеялу. Знамя ищет.

Когда мы его разбудили, он этого, конечно, не помнил и даже не поверил нам. Тогда мы позвали Еню и других офицеров, показали им спящего прапорщика и снова повторили опыт.

Еня разнообразил и усложнил команды, добавив На караул, На плечо, К ноге и так далее. Прапорщик исправно отдавал честь, вскидывал и ставил воображаемое ружье. Когда же, наконец, Еня произнес команду Подъем, прапорщик Шаталин сказал:

– Пошел в пелвис.

И перевернулся на живот.

Еня сказал:

– Совсем пьяный человек.

Серега сказал:

– Так жить нельзя. Не должен такой пацифист в армии служить. Такой свободомыслящий человек.

И вот, в одно прекрасное утро пожаловал на дом к прапорщику Шаталину сам командир части полковник Быльченко.

Мы с Серегой как увидели, что Быльченко идет, на ходу снимая серые перчатки, сразу в дабл спрятались. Сидим в дабле и в щелочку смотрим.

Быльченко вошел и сказал:

– Встать!

Но прапорщик Шаталин смог только на своей кровати сесть.

Тогда Быльченко сказал:

– Сидеть!

Прапорщик в это время как нарочно встал. Быльченко сказал:

– Стоять!

Но прапорщик не выдержал собственной тяжести и снова упал на кровать. Тогда Быльченко сказал:

– Молчать!

Казалось, что прапорщик, наконец, подчинился его приказу. Это так полковнику Быльченко показалось. Он прошелся по комнате, похлопывая себя по ладони серыми перчатками и шумно принюхиваясь к пфиу, абпруа, Джуманиязу и перегару. Но тут прапорщик Шаталин, непокорный и свободомыслящий, сказал:

– Пошел в жопу.

Он так специально сказал: в жопу, а не в пелвис, поскольку полковник Быльченко слово пелвис, предположительно, не знал.

Полковник подошел к прапорщику и замахнулся на прапорщика серой перчаткой. И сказал:

– Да я ж тебя… Я тебя, дурачок, из армии выгоню.

Что он и сделал. С тех пор прапорщик Шаталин навсегда гражданским человеком стал. Когда мы его из Харькова домой провожали, я, говорят, за поездом бежал, плакал, а фуражка прапорщика Шаталина по пыльному перрону катилась.

Говорят, когда мы прапорщика Шаталина из армии провожали, я за поездом бежал, плакал, и фуражка прапорщика Шаталина по пыльному перрону катилась. Только сам я этого не помню, потому что я уже прокричав Нина бежал.

Говорят, прапорщик Шаталин прямо из вагона бросил по ветру свою фуражку, как обычно бросают граммофонную пластинку, чтобы она летела, словно НЛО, планируя и вращаясь.

Только фуражка не стала лететь, планируя и вращаясь, а сразу упала на перрон и по асфальту покатилась в пыли. И вот, бегу я за поездом по этому перрону, плачу, фуражка под ногами у меня катится, путается у меня под ногами, а я бегу, пинаю фуражку, нос рукавом вытираю, плачу… Таким и запомнил меня прапорщик Шаталин на всю свою оставшуюся жизнь.

Часа через три открывается дверь и заходит прапорщик Шаталин. Говорит:

– А где фуражка моя?

Оказывается, он забыл, что из окна вагона, когда поезд набирал ход, фуражку мне под ноги кинул, а подумал он, что просто фуражку в общаге оставил. Вот и сошел на ближайшей станции, в Мерефе, и обратно в Харьков вернулся.

А мы с Серегой к тому времени уже воскресли и снова побухивали, и прапорщику Шаталину в его комнате памятник поставили.

Мы взяли две швабры и сбили их крестом: получились широкие плечи и как бы расставленные ноги. На эти ноги мы какие-то кирзовые сапоги надели, а на плечи натянули старую дырявую шинель. Памятник мы к стене прислонили, меж кирзовых сапог цветочек в горшке поставили, цикламен, а шаталинскую фуражку сверху к стене гвоздем прибили.

Прапорщик увидел свою фуражку и сказал:

– Да вот же она – цела и невредима.

И вместе с гвоздем ее со стены сорвал, и на голову надел. Я смотрю: гвоздь этот кровельный у Шаталина прямо посредине фуражки торчит, а у меня как раз в руке молоток от памятника остался. И так мне захотелось молотком по гвоздю ударить, чтобы фуражку гвоздем к шаталинской голове прибить, чтобы он больше фуражку свою не терял.

Но сдержал я свои чувства, и кинулись мы все трое в гамазин, набрали там бухла и заново стали прапорщика Шаталина из армии провожать.

Говорят, что когда прапорщик Шаталин снова в армию с гражданки вернулся, чтобы еще раз его из армии по-человечески проводили, крепко и окончательно, бух в харьковской воинской части встал знатный. Об этом бухе слагались легенды, сладкозвучные пипловые песни, и прославленные деды-офицеры до сих пор рассказывают своим внукам и правнукам о грандиозном харьковском бухе, что был произведен на самом закате великой и прекрасной эпохи застоя.

Но мы с Серегой об этом бухе знаем только понаслышке, потому что в самом начале буха Серега сказал:

– Яша. Дважды в одну реку войти невозможно. Этого даже сам Цезарь сделать не мог. Поэтому – хватит нам прапорщика Шаталина каждый день из армии провожать, и пойдем-ка мы лучше с тобой дальше – в Гурзуф.

Еня Алини сказал:

– Я тоже пойду с вами – в Гурзуф.

Серега сказал:

– Тебя офицерский патруль свинтит. Потому что ты в военной офицерской форме. А в этой форме в Гурзуф идти – все равно, что в комбинезонах и касках идти.

Еня сказал:

– А я свою форму в свой крокодиловый портфель засуну. А сам в джинсах и в майке буду идти.

Серега сказал:

– Правильно. В джинсах и в майке тебя офицерский патруль не свинтит. Тебя только менты свинтят.

Я сказал:

– Но когда его менты свинтят, он им свое удостоверение офицера покажет и форму из крокодилового портфеля достанет. И менты его отпустят. И нас вместе с ним – тоже отпустят.

Так мы и сделали. Еня снял свою офицерскую форму и уложил ее в крокодиловый портфель. И все, кто в тех местах прапорщика Шаталина из армии провожали, тут же переключились на новую задачу: Еню Алини в Гурзуф провожать.

Долго ли, коротко, воскрес Еня и сказал:

– Мы где?

Я сказал:

– В электричке.

Еня сказал:

– А форма моя где?

Я сказал:

– В портфеле.

Еня открыл свой портфель, увидел там форму, бутиленами погремел, успокоился и снова умер, положив голову на плечо Сереге, который и вовсе не воскресал.

Темнело. Электричка неслась где-то между Харьковом и Лозовой. У меня оставалось еще полбутилена, а у Ени в крокодиловом портфеле – еще шесть. И я был счастлив, что Еня Алини с нами в Гурзуф идет.