Александр Дьячков-Тарасов - Тимур на Кавказе

«Капитан Константине Кампанелла и генуэзский патриций Романо Конти просят известить Геную, что «Genova» погибла в Понте». Так кончалась записка.

Романо! Давно ли с этим кутилой Чезаре Дориа бился на турнире в Милане и тяжело ранил копьём его лошадь. Романо рассвирепел и, спешившись, бросился на Дориа с мечом, но их разняли герольды. Они помирились.

Чезаре очень опечалился. Я тоже опечалился, но совсем по другой причине.

Я с ужасом смотрел на этот страшный плавучий гроб. Я ясно представлял муки 80 невинных людей, которые через несколько часов будут на дне моря. И я отвернулся, чтобы никто не заметил моих слёз. И я вспомнил о вас, дети мои, и о моей доброй Мадалене. Вы когда-нибудь поймёте, почему вспомнил. Когда невольничье судно скрылось в тумане, я ушёл в каюту и заперся.

Только через два дня эта страшная буря стала стихать. Я с радостью увидел в полдень на третий день синие хребты Кавказа. Я с удивлением смотрел на них. Громадной лестницей они подымались один над другим. И самый верхний из них, не синий, а серебристый, был украшен гигантской двуглавой пирамидой. До берега было шестьдесят миль, как сказал капитан, но белая пирамида была отчётливо видна.

— «Стробилос-монс»[21], — назвал её мне трапезондский грек. Я долго любовался видом Кавказа. Ни в Италии, ни в Греции, нигде ещё я не видел таких высоких хребтов. В университете вы будете читать, дети мои, трагедию о Прометее. Её создал древнейший драматург Эсхил по греческому мифу о титане, пожалевшему людей: он украл у Зевса огонь и передал его людям. Зевс за это приковал его к «Кавказской скале». Так говорит Эсхил. Я смотрел на «Стробилос-монс» и думал: не тебя ли, великая гора, древние эллины называли «Кавказской скалой?»

К берегам мы опасались подходить близко: ветер был ещё силён. Прошли ещё сутки. Мы стали ощущать недостаток в пресной воде.

Проснувшись утром, я с удивлением почувствовал, что корабль стоит неподвижно. Я выскочил из каюты в одном белье: мне показалось, что мы на мели.

Каракка стояла в заливе. Высокие горы в упор подошли к берегу. Зелёный весенний, кудрявый, как руно ломбардской овцы, лес каскадами стремился к берегу и отражался в оливковом масле, по которому там и сям сверкали серебряные стрелы.

Все были счастливы. Трое суток тревоги, борьбы, бессонные ночи были там, позади, в открытом море, за этим зелёным мысом.

Лот показывал глубину в 60 локтей. Капитан боялся потерять якорь, и оставил судно под парусами. Они не шевелились. Казалось, они тоже отдыхали. Не мывшиеся трое суток матросы и стрелки решили купаться. Сбросили верёвочные лестницы; но многие не дожидались их и прыгали, как гигантские лягушки, головой вниз, в эту зеленоватую глубину; двое белыми свечками сорвались с рей и надолго исчезли в прохладной ещё воде. Они вынырнули далеко друг от друга, и оба визжали от охватившего их веселья и холода. Крики, свист, плеск воды, звериное рычанье слышались вокруг судна. Дежурные мыли швабрами палубу. Наш повар, долго бывший без работы, суетился около своего камбуза; из маленькой трубы вился голубой дымок, нёсся запах мясного соуса из фасоли с луком. Груда отсыревших сухарей сушилась на разостланном парусе.

Вдруг часовой в бочке на мачте пронзительно закричал: «К оружию! Неприятель!»

Я взглянул на берег и изумился: до сих пор пустынный, он чернел людьми. Из-за деревьев выбегали новые кучки. Из-за большой рощи, скрывавшей устье реки, как это оказалось впоследствии, выплывала одна лодка за другой.

— «Камариты!»[22] — сказал трапезондский грек и побежал вниз, в каюту, крикнув мне на ходу: надевай панцирь!

Купальщики, как стадо африканских обезьян, лезли на судно, им бросили запасные верёвочные лестницы, концы верёвок. Через две минуты все были на корабле. От берега отделилось четырнадцать больших лодок, человек на двадцать каждая. Гребцы стремительно гнали лодки к нам.

Наша «Операнда»[23] приготовилась к встрече. Бомбарды[24] — их было восемь — были заряжены каменными ядрами; арбалетчики[25] вытянулись в линию по обоим бортам. Большинство было уже в шлемах и панцирях. Чезаре Дориа в сияющем панцире и шлеме со страусовыми перьями стоял на корме с рупорной трубкой в левой руке. Меча он пока не вынимал. Капитан был у румпеля. Он ждал ветра, тоскливо посматривал на паруса, на воду: нигде ни малейшей ряби — одно стекло.

«Не стрелять! Ждать моей команды!» — звучно пролетел по палубе приказ Чезаре. Наступила тишина. Флотилия «зихов», как их назвал трапезондский грек, приближалась быстро и уже была на расстоянии пяти выстрелов из арбалета. Каракка продолжала молчать. Около «бомбард» дымились фитили.

— Гостей ждём! — шепнул стоявший рядом со мной наш грек. Я посмотрел: судовой кот грелся на солнце и лапкой умывал рыльце. Я вспомнил, как ты, мой маленький Паоло, хотел его поймать, когда все вы трое провожали меня.

Я вспомнил вас и вытащил меч.

— Орел справа[26], — громко сказал капитан. Его римское лицо просияло; старик снял шлем и перекрестился.

— Орел справа! Орел справа! — пронеслось по палубе, и стрелки снимали шлемы, крестились и провожали глазами белоголового морского орла: он низко пролетел над караккой; видно было, как в его лапах серебрилась большая кефаль.

Лодки шли полумесяцем: зихи стремились нас окружить. Их воинов было около трёхсот против наших восьмидесяти. Вдруг пронёсся по морю чей-то резкий ястребиный крик. Зихи вскочили, и в нас полетели сотни стрел. Ещё залп! Третий залп! Прикрываясь щитом, я нагнулся над бортом: он был утыкан стрелами. Каракка, словно насторожившийся гигантский ёж, молчала. Нападавшие осмелели. Они нас принимали, очевидно, за купеческий корабль.

Чезаре заблаговременно предупредил арбалетчиков бить по рулевым, и арбалеты наметили свои жертвы.

Горцы схватили уже абордажные крюки на длинных верёвках. Вдруг прозвучала команда в рупор: «Залп!»

Арбалеты ёкнули как один.

— Ещё залп!

Новый рой стрел.

— Ещё залп!

Крики бешенства потрясли воздух.

Я заметил в одной из лодок горского князя. Он стоял, его кольчуга, шишак, налокотники — всё сияло на солнце золотыми узорами.

Арбалетчики открыли беглый огонь. Две лодки от паники, поднявшейся в них, опрокинулись, и стрелки били по подплывавшим к судну людям.

— Бить только по лодкам! — рявкнул рупор.

Не жалость подсказала этот приказ: Чезаре жестоко хотел проучить зихов за нападение на генуэзский флаг. На упавших в воду не стоило тратить стрел.