Хуан Эслава Галан - В поисках единорога

Однако, даже и превратившись в старую развалину, я не желал покоя и каждый день прогуливался вокруг замка, глядя на море с высоты полуострова. Думы мои устремлялись к Кастилии, к алькасару, где наш король все ждет единорога, к тому залу во дворце господина коннетабля, где по вечерам друзья моей юности собираются поиграть в кости или в карты, — быть может, порой они говорят и обо мне, гадают, жив я или умер. Перед глазами у меня развевались войсковые знамена, падали кости жребия, уши закладывало от пения труб и боя барабанов — как всегда бывало, когда господин мой коннетабль выступал против мавров. Сколько же я пропустил громких победоносных сражений, которыми так упивался до начала своей африканской миссии! Впрочем, я прекрасно сознавал, что мне, одряхлевшему калеке, подобные фантазии служат лишь средством самообмана: дескать, вот ступлю на родную землю — и тотчас вновь стану молодым и сильным. Конечно же, это было никак невозможно, я просто-напросто сочинял себе утешительные сказки, чтобы отогнать грусть и как-то склеить осколки своей жизни. И тем не менее я твердо вознамерился не сдаваться, но покинуть Сагреш — чем скорее, тем лучше — и вернуться в Кастилию. Оставалось только придумать, как это осуществить. Бежать следовало поутру, предварительно показавшись многим на глаза, чтобы меня не хватились до вечера, и далее пробираться незнакомыми тропами сначала в сторону Лиссабона, где меня вряд ли станут искать, а потом сворачивать на восток, в направлении Кастилии. Не забывал я, однако, и о том, что если королевские посланники начнут высматривать на дорогах однорукого путника, то легко нападут на мой след, а изловив меня, приговорят к куда более строгому заключению, и тогда я лишусь всех вольностей и преимуществ, коими нынче пользуюсь. Такого рода соображения обычно охлаждали мой пыл на несколько дней, пока мечта о побеге не возвращалась с прежней навязчивостью. Однажды, пережевывая в который раз свои планы и сомнения, я столкнулся с двумя офицерами из крепости, и один из них, желая подшутить надо мной, сказал другому:

— В один прекрасный день наш убогий улизнет от нас в Кастилию закапывать косточки своего монаха, как обещал ему.

Слова его, пусть и оброненные в насмешку, навели меня на дельную мысль: мое смирение будет выглядеть намного естественнее, если я притворюсь, будто похоронил кости здесь. Тогда все окончательно убедятся, что я и не думаю бежать. Так я и поступил — обождал месяц, чтобы офицеры позабыли о своей шутке и не связали ее с моим решением, потом отправился к начальнику гарнизона и капеллану просить позволения захоронить прах фрая Жорди на крепостном кладбище. Они охотно разрешили, и, когда я водрузил крест над фальшивой могилой, капеллан даже сам прочел заупокойные молитвы. На самом же деле кости и рог единорога были мною спрятаны среди скал над морем почти в полулиге от крепости.

После мнимых похорон прошел еще месяц, лето стояло в разгаре. И вот, заночевав, по своему обыкновению, у Леонор, я с утра пораньше вернулся в крепость, чтобы стражники на воротах меня видели. Вскоре вышел снова и сказал им, что иду купаться на близлежащий берег, где солдаты частенько освежались в жару. И действительно направился туда — разделся, зашел в воду, оставив на песке хорошо заметные следы ног, и поплыл в сторону, к прибрежным скалам. В этих скалах я заблаговременно припрятал одежду, обувь и свои скромные денежные сбережения. Одевшись, я скорым шагом двинулся по укромным безлюдным местам к тайнику с костями, забрал мешок и дальше пробирался лесом, пока не очутился в двух лигах от Сагреша. А там уже вышел на королевский тракт, тянущийся вдоль всего побережья на восток, а значит, насколько я знал, ведущий в Кастилию.

Расчет мой был таков: когда обитатели крепости обо мне вспомнят и бросятся искать, то найдут на берегу мои вещи и определят по следам на песке, что в море я вошел, но обратно не вышел. Решат, будто я утонул, а тело съели рыбы, и прекратят поиски. Я же тем временем довольно быстро удалялся от Сагреша и ночь провел в лесу под дубом, опасаясь показываться людям — вдруг кто узнает и сообщит обо мне. Но уже на следующий день я остановился на отдых в деревне под названием Сильвеш, купил хлеба и сыра, поспал в стоге сена у стены церкви, что служил ночлегом нищим скитальцам. Рассвет застал меня уже снова на большой дороге, по которой я следовал никем не замеченный, как любой другой путник. В дальнейшем я делал более короткие и спокойные дневные переходы, не прячась, как беглец, но и стараясь не сталкиваться с патрулями и блюстителями порядка, дабы моя персона не вызвала у них вопросов. Простодушные крестьяне, жалея бедного калеку, иногда угощали меня фруктами или отдавали остатки обеда, что позволяло сберечь скудные монетки в моем кармане.

На двадцать пятый день пути я достиг деревни Сан-Антонио, находящейся на самом краю португальских владений. За нею течет большая река Гуадиана, которая широко разливается в устье, — она и разделяет два королевства. Деревня Айамонте, что на другом ее берегу, принадлежит уже Андалусии, то есть повелителю нашему королю. Спал я в ту ночь на прибрежном песочке, благо погода стояла жаркая, а минувший день провел впроголодь, ни разу не поел, чтобы не высовываться на дорогу — иначе все усилия последнего месяца могли вылететь в трубу, узнай меня кто-то из стражи или королевских арбалетчиков, коих на пограничье полным-полно. Поэтому, дождавшись зари, я пошел вдоль реки и вскоре набрел на рыбаков, вытаскивавших из воды свои лодки. Прислушался к разговорам, определил, которые из рыбаков кастильцы, и выбрал на глаз самого подходящего для исполнения моего замысла.

— Вот это будет твоим, если перевезешь меня на тот берег, — шепнул я ему, показав все оставшиеся у меня деньги.

Он спросил, кастилец ли я, услышав утвердительный ответ, подумал немного и велел садиться в лодку. Затем с помощью своего напарника столкнул ее обратно в реку, и мы поплыли. Гребли они молча, без единого слова, и, как мне показалось, недвусмысленно поглядывали на лежащий у моих ног мешок. Испугавшись, как бы меня не убили и не выкинули за борт, дабы присвоить добро, я развязал мешок, демонстрируя его содержимое, и пояснил:

— Это прах святого человека, который я поклялся захоронить в его родной кастильской земле.

Рыбаки ничего на это не сказали, только продолжали налегать на весла и в конце концов высадили меня на сушу по ту сторону реки. Я отдал им деньги, и они уплыли, очень довольные.

День, когда я вновь ступил на землю Кастилии, пришелся на второе августа года тысяча четыреста девяносто второго от Рождества Христова. Забросив мешок на плечо, я ощутил такой восторг и такую бодрость, словно и впрямь помолодел на десяток лет. Миновав рыбацкие хижины упомянутой деревушки Айамонте, я остановился утолить жажду у бьющего неподалеку родника. В жизни не пивал я ничего чище, вкуснее и прохладнее этой воды — воды, освященной моим возвращением. Какая-то добрая самаритянка, заприметив однорукого странника, принесла мне в плошке жареной рыбы, которую я съел с наслаждением. Женщина, пока смотрела, как я жую, осведомилась, откуда я иду, и я ответил, что из королевства португальского, а затем в свою очередь спросил ее, нет ли где поблизости францисканской обители — дескать, невыполненный обет меня обременяет и надобно с ним покончить. И тут же узнал, что всего в пяти лигах находится монастырь Ла-Рабида, как раз францисканский, женщина даже объяснила мне, как быстрее всего до него добраться. Простившись с нею, я отправился в указанном направлении и весь день шагал по пыльным дорогам, ничуть на это не досадуя, напротив, то и дело напевая Те Deum Laudamus и слушая, как голос мой разносится по сухим безлюдным окрестностям.