Габриэль Ферри - Лесной бродяга

Слезы подступили к глазам канадца, и, чтобы их скрыть, он повернулся спиной к Фабиану и влез на своего мула. Путешественники перебрались через бревенчатый мостик.

— Можете ли вы различить на этом мхе и почве следы моей лошади, когда я преследовал дона Эстебана и его шайку? — спросил Фабиан канадца. — Нет, не можете, потому что они заросли травой и завалены опавшими листьями.

— Стоит мне только разворошить листья и удалить траву, и я нашел бы эти следы, Фабиан, подобно тому, как стоит мне захотеть пошарить с тайниках твоего сердца, и…

— И вы ничего не нашли бы там, — перебил с некоторым нетерпением Фабиан. — Я ошибаюсь, — продолжал он кротко, — вы нашли бы там воспоминание о девушке, воспоминание, с которым и вы связаны, батюшка!

— Верю тебе, Фабиан. Ты всегда был моим утешением. Но я тебе уже сказал, что я приму твою жертву лишь завтра в этот самый час, когда ты опять увидишь старые места, включая и тот пролом в ограде гасиенды, через который ты некогда ушел больной и телом и душой!

При этих словах Фабиан невольно вздрогнул, как вздрагивает осужденный при виде орудия своей смерти.

Последнюю остановку путники сделали в лесу, расположенном между Сальто-де-Агуа и гасиендой Дель-Венадо, и притом остановились на той самой памятной лужайке, где Фабиан нашел в лице канадца и испанца двух преданных друзей, словно нарочно посланных ему Богом с того края света. Только на сей раз ночная тень не покрывала этих мест, и теперь тут царила тишина, присущая лесам Америки в этот полуденный час.

Стоящее в зените солнце изливает нестерпимый зной на сухую, раскаленную, как железо в горне, землю.

Цветы лиан закрывают свои колокольчики, а трава в изнеможении склоняется к почве, как бы ища у нее прохлады. Словом, вся природа погружается в оцепенение и принимает безжизненный вид. Отдаленный шум водопада один нарушает тишь.

Всадники расседлали коней и привязали их к деревьям на некотором расстоянии. Избегая знойного дня, они ехали всю ночь и теперь решили отдохнуть в благодатной тени леса.

Спокойный теперь за судьбу Фабиана, Гайферос заснул первый; Хосе не замедлил последовать его примеру; лишь канадец и Фабиан не смыкали глаз.

— Ты не спишь, Фабиан? — тихо спросил старый охотник.

— Нет, но вы почему не отдыхаете?

— Не спится что-то, Фабиан, в этих местах, навевающих на меня столько добрых воспоминаний, — отвечал канадец. — Это место просто святое для меня. Не чудо ли, в самом деле, здесь совершилось, когда я, потеряв тебя в необъятных просторах океана, нашел снова в глубине лесов Мексики? При таких условиях я был бы неблагодарным Богу, если бы забыл все, что Он сделал для меня, хотя бы ради сна, который Он же посылает мне!

— Я согласен с вами, батюшка, и готов выслушать то, что вы скажете!

— Спасибо, Фабиан! Хвала Богу, что он возвратил мне тебя с сердцем благородным и любящим. Посмотри, до сих пор видны следы костра, около которого я когда-то сидел. Вот и головни, еще черные, хотя их омывали дожди в течение долгих зимних месяцев. Вон дерево, к которому я прислонился в тот день, лучший день моей жизни. Ты скрасил мое существование. С тех пор как ты сделался моим сыном, каждый день был для меня днем истинного счастья. И это продолжалось вплоть до той минуты, когда я узнал, что не моей любви жаждет твое молодое сердце!

— Зачем же возвращаться опять к этому предмету, батюшка? — отвечал Фабиан с кроткою покорностью, которая, однако, была мучительнее для охотника, чем самые горькие упреки.

— Ну, хорошо! Оставим этот разговор, если он на тебя действует тяжело. Мы возобновим его после окончания испытания, которому я должен подвергнуть тебя!

Отец с сыном замолчали и стали прислушиваться к голосам пустыни. Один Бог знает, что они говорили, эти голоса, их смятенным душам.

Солнце клонилось к горизонту; вечерний ветерок ласкал прохладным дыханием листву деревьев. Оживившиеся птички снова защебетали, перелетая с ветки на ветку; цикады трещали в траве, а вдали слышались голоса обитателей леса, радовавшихся возвращению прохлады.

Спавшие проснулись. После основательного ужина из припасов, привезенных Гайферосом с гасиенды Дель-Венадо, четверо путешественников стали спокойно и сосредоточенно дожидаться решительного момента.

День померк, и вскоре мириады звезд засверкали на небесном своде, точно искры, оставленные солнцем после своего захода. Наконец, как и в тот знаменательный вечер, когда раненый Фабиан подошел к костру канадца, взошла луна и залила своим серебристым светом лужайку леса и купы деревьев.

— Будем зажигать костер? — спросил Хосе.

— Непременно. Что бы ни случилось, мы проведем ночь здесь! — отвечал старый охотник. — Не так ли, Фабиан?

— Мне все равно, — произнес молодой человек. — Ведь мы же решили больше не разлучаться.

Как мы уже говорили, Фабиан давно понял, что канадец не может даже с ним жить на лоне городской жизни, не испытывая ежеминутно сожаления по просторам и воздуху пустыни. С другой стороны, ему было также известно, что Розбуа не мыслил жизни без него, а потому он и обрекал себя великодушно в жертву последним годам старого охотника. Чувствовал ли Розбуа всю величину этого самопожертвования? Не была ли та слеза, которую он утаил утром, выражением его признательности?

Звезды уже показывали одиннадцать часов, когда канадец обратился к своему приемному сыну.

— Поезжай, дитя мое! — сказал он. — Достигнув того места, где ты расставался с женщиной, быть может, любившей тебя, положи себе руку на сердце и посмотри, не забьется ли оно скорее. Если нет, то возвращайся сюда, так как это будет значить, что прошлого больше не существует для тебя!

— Я вернусь сюда, батюшка! — ответил Фабиан грустным, но твердым тоном. — Воспоминания для меня все равно что дуновение ветра, не оставляющего следа!

С этими словами молодой человек медленным шагом двинулся в путь. Ночной ветерок умерял горячее дыхание уснувшей земли. Полная луна заливала светом поля, на которые он вступил, выйдя из леса, и которые простирались вплоть до ограды гасиенды. До сих пор он ступал хотя и медленным, но твердым шагом. Но когда он, сквозь стлавшийся по земле серебристый туман заметил белую стену гасиенды и среди нее знакомые очертания пролома, его ноги дрогнули и еще более замедлили шаг. Была ли то боязнь неизбежного поражения, о котором ему нашептывал тревожный внутренний голос? Или на него вдруг нахлынули воспоминания о былом, более яркие и мучительные, чем когда-либо? Вокруг стояла глубокая, прозрачная тишина. Внезапно Фабиан вздрогнул и остановился, точно заблудившийся путник, которому померещилось впереди привидение.