Иван Кратт - Остров Баранова

Тучи снова затянули небо, стало теплее и очень пасмурно. Резко кричали чайки. Неподвижно, протянув голые ветви к заливу, на уступе береговой скалы поднималась кривая старая лиственница.

Пробило четыре склянки. Едва на шлюпке умолк звон колокола, ворота крепости распахнулись и появились три человека. Передний нес палку с привязанной к ней белой полоской материи, два других тащили весла. Индейцы размеренным, коротким шагом приблизились к береговым камням, сели в лодку.

— Едут! — сказал Лисянский.

Правитель отложил в сторону подзорную трубу. И без нее он разглядел, что между приближавшимися индейцами Котлеана не было. Вождь тлинкитов никогда не расставался с красным суконным плащом, посланным когда-то ему в подарок Барановым, кроме того, белое орлиное перо украшало его волосы. Сидевшие в лодке не имели никаких знаков отличия. Темные одеяния, спущенные до пояса, связки амулетов на груди. Обличье мирных охотников. Лишь грубо разрисованные деревянные маски чудовищ, висевшие сбоку на ремне, напоминали о том, что в любую минуту парламентеры могут стать воинами.

Маленькая байдара шла прямо к «Неве». Столпившиеся у борта отчетливо различали гребцов и рулевого, державшего в руке древко с флагом. Сверху, над белым лоскутом было прикреплено крыло дикого голубя — знак мира,

Не доходя до шлюпа, байдара остановилась. Сидевший на корме встал, откинул назад одеяло, выпрямился, поднял над головой флажок. Несколько секунд индеец стоял так, лицом к кораблю, тихонько раскачиваясь. Затем вдруг что-то резко, гортанно крикнул и, повернувшись во всю длину, плашмя упал на воду.

— Шлюпку! — скомандовал Лисянский. — Живее!

— Теперь посланец не имеет дозволения плыть. Ждать будет. Ежели не подберем в свою лодку, должен тонуть,— обернулся Лисянский к Баранову, желая показать свою осведомленность в обычаях туземцев.

Вместо ответа Баранов подошел к матросам, ловко и быстро орудовавшим возле шлюпбалок, отстранил ближайшего, ваялся короткой, пухлой рукой за тали, снова накинул петлю на крюк. Шлюпка качнулась и повисла. От неожиданности все притихли.

Над водой показалась голова посланца, лоснящиеся слипшиеся волосы. Потом она скрылась.

— Господин Баранов! — воскликнул Лисянский.

Но правитель ступил на самый край борта и, словно ничего не случилось, спокойно и властно сказал по-индейски сидевшим в лодке гребцам:

— Я — Баранов. Котлеан нарушил закон. Он хитрый и коварный вождь и посылает на смерть лучших своих воинов. Пусть приезжает сам дать справедливый ответ. Посланных им я не приму.

Голова индейца показалась еще раз. Открыв рот, мутными глазами он глядел на корабль, на висевшую почти над водой шлюпку. Плечи и руки его не шевелились, ни единого слова не сорвалось с посиневших губ. Воин твердо выполнял обычай.

Матросы в ужасе отступили к юту. Лисянский нервно подался вперед, но, встретив взгляд светлых, казалось ничего не видящих глаз Баранова, остановился.

Баранов перекрестился, медленно, чуть горбясь, приблизился к бледному, ошеломленному монаху Гедеону, поцеловал на его груди крест...

Павел стоял у мачты. Он не смотрел на гребцов, старался не видеть тонущего индейца. Это было для него жестокое испытание. Мальчиком он узнал борьбу и смерть, видел, как убивали индейцы русских и русские индейцев, знал, что это была война, что так было и будет и что враги — это свирепые колоши, умертвившие его отца и мать, хотя мать была из их же племени. Он никогда не думал о том, что сам наполовину индеец. Никто об этом ему не говорил: ни Баранов, ни в Санкт-Петербурге, ни в Кронштадте, хотя в бумагах стояло слово «креол». Русские были великодушны, и он гордился своей новой родиной, любил Баранова. Разлука еще больше усилила остроту чувств. За эти годы он вырос, многое узнал и осмыслил и ехал сюда, полный великих надежд и планов...

Индеец больше не показался. По тихой, быстро темневшей воде удалялась байдара. У самого борта корабля качалось всплывшее голубиное крыло. Потом наступила ночь.

Котлеан не приехал. Перед рассветом колоши напали на отряд Кускова, убили трех алеутов, изрубили несколько байдар. Кусков преследовал индейцев до самой крепости, и его лазутчики, взобравшись на деревья, видели за стенами форта большое оживление.

— Сот шесть народу, — закончил Кусков свой немногословный доклад,

В сумеречном свете каюты лицо Баранова казалось нездоровым, бледным. Он совсем не спал, всю ночь просидел на койке, не закрывая глаз. После вчерашнего случая с посланцем Лисянский заперся у себя в каюте, матросы торопливо уступали правителю дорогу, Павел куда-то скрылся. Только монах Гедеон ерошил свои жесткие усы и глядел в упор глубокосидящими, сверкающими глазами. Испуг у миссионера прошел, но он словно чего-то ждал.

— Иди, — сказал, наконец, Баранов Кускову. — Приводи своих людей под кекур. Заложу там новую крепость.

Весь день с кораблей перевозили запасные пушки, устанавливали их на камне-кекуре. Шестьдесят саженей в окружности, семьдесят футов высоты представлял собой этот островок из крепкого, сливного камня.

По лесу, примыкающему к берегу, время от времени «Нева» била картечью. Где-то вдали горел сухостой. Сизое марево тянулось к горам, металось воронье. Лес стоял глухой, настороженный, бесшумно валились срезанные осколками ветки.

К вечеру, на укрепленной посреди камня высокой мачте заполоскал на ветру трехцветный флаг. Пять залпов с кораблей, пять с верков новой крепости приветствовали символ Российской державы.

Даниэль Робертс продул ствол пистолета, сунул его за пояс, потрепал за уши напуганного выстрелом, припавшего к земле щенка. На застреленного индейца не посмотрел. Котлеан сосредоточенно курил длинную трубку. Два других старика сидели неподвижно, глядели на огонь костра.

— Среди твоих воинов, Котлеан, — сказал Робертс, бережно расправляя узкую светлую, будто льняную бороду, — видно много друзей Баранова.

В его словах прозвучала угроза, но старый вождь невозмутимо продолжал курить. Золотилось белое перо, прикрепленное к головной повязке, отблескивал медный черенок трубки.

— Китх-Угин-Си, великий житель земли, имел сестру и рожденных от нее детей истреблял, чтобы не размножить племя людей... — произнес вдруг один из стариков. Насмешка покривила его вялые, сморщенные губы. — Может, сестра великого жителя была белолицей?

Котлеан молчал. Озаренное пламенем лицо его было почти равнодушно, только глубже залегли морщины на лбу и вокруг хищного рта. Синела на медно-красных скулах причудливая татуировка.