Пётр Губанов - Пробуждение

Грустно мне сделалось тогда. Еще грустнее было вспоминать об этом…

«Скорый» неожиданно вздрогнул на крутой волне. Меня отбросило в угол мостика. Я огляделся. Рядом со мной нес рулевую вахту матрос первой статьи Дормидонт Нашиванкин. Вцепившись руками в колесо штурвала, он твердо удерживал миноносец на заданном курсе. Я был многим обязан ему. Это он выводил «Скорый» в минные атаки и уводил умелым маневром от огня японских кораблей. Думается, что он ощущал миноносец как неразрывную часть самого себя. Открытое широкоскулое лицо Нашиванкина было серьезно и сосредоточенно. Серые спокойные глаза смотрели из-под белесых ресниц не мигая, прямо. Из-под надвинутой на лоб бескозырки выбивались белокурые, слегка вьющиеся волосы. Был он прям, высок и малоподвижен. Старый бушлат, побуревший и посеревший от соли и солнца, ладно обтягивал широкие плечи и стройную фигуру рулевого. Всю войну, от начала до конца, он прошел вместе со мной. Я привык называть его по имени. Отношения наши были простые. В свободное от вахты время он приходил ко мне в каюту. Мы говорили обо всем. Дормидонт был со мной откровенен.

— Вот и домой возвращаемся, Дормидонт, — сказал я. Сейчас мне хотелось сказать ему что-нибудь теплое, ласковое.

— А что толку? — пробурчал Нашиванкин в ответ, со скрипом поворачивая колесо штурвала. Потускневший двуглавый орел на медном ободе опрокинулся. — Там все по-старому, — удержав миноносец на курсе, со вздохом закончил он.

— Как «по-старому»?

— А так, ваше благородие. Мужики в деревнях по-прежнему спину гнут. Рабочий люд в городе надрывается за гроши, света божьего не видит.

— Трудно устроить так, чтобы всем хорошо жилось, Дормидонт.

— А нужно. Разве вы ничего не слышали о том, что произошло на Черноморском флоте?

— Слышал.

— Так это же потому и восстали матросы на «Потемкине», чтобы жизнь по-новому устроить. Зря мы с вами сражались. Не стоило…

— Почему?

— Если бы мы и победили японцев, народу бы легче не стало.

— И хуже бы не было.

— Все одно.

Мне сделалось обидно, что он так легко смотрит на неудачный исход войны, которую прошел вместе со мной. Позор поражения я чувствовал остро, словно лично мне нанесенное оскорбление. Но Нашиванкин был дорог мне, как никто другой. Я не представлял себе «Скорый» без него, как не мог вообразить вне корабля себя.

Наш путь лежал через три моря: Восточно-Китайское, Желтое, Японское. Первые двое суток погода благоприятствовала нам. На третий день, когда подходили к Цусимскому проливу, разыгрался шторм. С севера подул холодный шквалистый ветер, гнавший по небу рваные лохмотья туч. Стал сыпать мелкий косой дождь. Навстречу «Скорому», словно диковинные кони, разметав белые гривы, бежали громадные волны. С тяжким гулом били они в корпус миноносца. Гудело железо, тонко вызванивали снасти. «Скорый» содрогался от частых ударов, проваливался, а потом, весь в пене и брызгах, поднимался наверх.

На мостик прибежал хозяин трюмных отсеков Иван Пушкин и доложил, что в трюмы прибывает вода. Я приказал запустить главную циркуляционную помпу. Он, видимо, хотел спросить меня о чем-то и не решался… Пушкин был самый старший из команды миноносца, имел жену и двоих детей. Характер у него — тихий, ровный, неторопливый. Пришел он на корабль робким малограмотным парнем. В том бою, когда подорвался миноносец «Бесшумный», «Скорый» получил подводную пробоину. Пушкин нырнул в ледяную воду, наполнявшую трюм, нашел и заделал пробоину. Вытащили его чуть живого…

Следом за Пушкиным на мостик поднялся минно-артиллерийский содержатель Яков Пойлов, коротконогий, коренастый крепыш с широкой грудью. Походка его была не по росту размашиста. Круглая бритая голова с покатым лбом и широко посаженными недобрыми глазами плотно сидела на короткой загорелой шее. Характером Пойлов — скрытный, угрюмый. Родом он был с Урала. До службы работал на золотых приисках. На войне отличился, получив унтер-офицерское звание и должность минно-артиллерийского содержателя…

Мы проходили Цусимский пролив, где разыгралась беспримерная в истории морских сражений трагедия. Я приказал приспустить кормовой флаг. Пойлов неторопливым движением снял с головы бескозырку и смял ее. Темные от масла пальцы, сжимавшие бескозырку, побелели на сгибах, лицо потемнело. Пушкин стоял тихий и скорбный. Опустив вдоль тела сигнальные флажки, застыл на месте Чарошников. По посиневшему от ветра лицу его сбегали струйки дождя. Казалось, он плачет. Нашиванкин одной рукой удерживал штурвал и стоял, по привычке широко расставив ноги, не шевелясь. Я заметил мокрую прядь волос, прилипших к щеке, и немую скорбь в застывших глазах.

Никогда прежде я не испытывал такой общности чувств с людьми, которыми командовал и которых подвергал смертельной опасности.

Миновали пролив и вошли в Японское море. До Владивостока оставалось меньше суток ходу. Матросы, свободные от вахты, не уходили с палубы.

В вечернем легком тумане появился остров Аскольд, остался справа, потом скрылся. Красным глазом заморгал впереди Скрыплевский маяк.

Вошли в Босфор-Восточный. В переливах тысяч огней качался перед нами сказочно прекрасный город. Огни дрожали и, казалось, позванивали от восторга. Белым пламенем они полыхали на Светланской, крупными игольчатыми звездами мерцали на Эгершельде, густым роем рдели на сопках. Теплый вечер, пахнувший листвой и пылью, принес с берега звуки вальса.

Владивосток жил шумной жизнью. В торговом порту грохотали краны, выгружая грузы из трюмов стоявших у стенки пароходов. Светили прожекторы. Правее, в военном порту, виднелись темные силуэты неярко освещенных кораблей. По бухте проносились катера, неся впереди себя на темной и блестящей, как масло, поверхности красно-сине-зеленые веера света.

Стоявший ближе к нам крейсер «Аскольд» сигналил: «Скорому», «Грозовому», «Сердитому» следовать в бухту Новик. Стать на якорь до особого распоряжения. Командующий отрядом крейсеров контр-адмирал Иессен».

Повернули налево, самым малым ходом вошли в узкий канал. Вода, бурля и шипя, поднималась на верхний уровень берегов, сложенных из гладкого камня. Длинная я узкая, как громадный клинок, бухта ударила в глаза темным блеском. Мрачно чернели берега, поросшие низкими деревьями.

«Грозовой» и «Сердитый», разорвав белой бороздой черный шелк бухты, прошли дальше и отдали якоря. «Скорый» встал напротив канала.

Я приказал спустить шлюпку для отправки офицеров на берег и прошел в каюту, чтобы написать донесение о прибытии. Достал из ящика стола лист с угловым штампом: «Миноносец «Скорый», 2-й отряд, Порт-Артур». Сел. Задумался.