Эдвард Чупак - Джон Сильвер: возвращение на остров Сокровищ

Мне отсюда хорошо слышно, как он шастает взад-вперед по палубе, словно на ногах вместо пальцев обрубки. Пальцы рук у него толстые, как у всякого увальня: верно, у него не грудь, а бочонок. У него даже ремень есть, чтобы не сваливались портки и рубаха на пузе не расползалась. Он почти кругл, этот коротышка. Кузнец бы расплющил его, оказав тем самым услугу обществу. Впрочем, мне до этого дела нет…

— Капитан сказал, что я могу обсуждать с вами только одно, — произнес увалень. — Ваше питание. Чтобы вы не голодали и дожили до повешения.

— Он хочет меня отравить, — просветил я юнгу.

— Вас — никогда, — отозвался тот. — Иначе король не отдаст ему награду за вашу голову, как обещал. Вас повесят. В Ньюгейте. Капитан сказал, вам даже выделили местечко на площади. Две недели — и мы будем там. И тогда вас повесят. В Ньюгейте. На закате.

— Тьфу на тебя. Таких, как я, вешают в полдень — спроси у любого зеваки.

— Вот бы посмотреть.

— Хочешь увидеть повешение? Я это устрою, — сказал я увальню. — Сначала вздерну на рее твоего капитана, а потом тебя. Так что насмотришься вволю, пот будешь висеть на марлине.

— Вы и впрямь злодей, — пискнул он.

— А ты — сущий чурбан. Тупой, как кофель-нагель. — Я сказал ему правду для его же блага. Всегда так поступал со своими юнгами. — Поди сюда, парень, и отведай моего мушкета. Я был чуть старше тебя, когда прикончил его хозяина.

Поразмыслив, я решил отправить твоего увальня за борт на корм каракатицам. Должна же быть от него хоть какая-то польза миру.

— Зови капитана, чурбан. Нам надо потолковать. — Я ударил по полу башмаком для пущей убедительности. — Твой капитан боится со мной говорить. Это мой корабль. Поэтому делай, что велено. Или я не Джон Сильвер?

— Я спрошу капитана, — отозвался юнга.

Хорошо бы этот мальчишка прилип ко мне, словно портной, который однажды подшивал мне штаны на ходу. Я бы рассказал ему о своих странствиях. Хотя, боюсь, тратить на него слова все равно, что бросать корабль на рифы.

— Вот невежа. Я здесь капитан.

— И нам за вас дорого заплатят.

— Сколько же? Скажи, для меня это вопрос чести. Дорогой дорогому рознь. Открой дверь, и я удвою награду.

Мальчишка сказал, что мне нельзя верить.

— Тех, кому можно верить, немного. Как думаешь, юнга, твой капитан из их числа?

— Меня зовут Джим, сэр.

— Только не говори мне, что ты — Хокинс.

— Не скажу, сэр, отозвался он глухо, как булыжник.

— Так ты не родня юному Хокинсу?

— Я Джим Малетт. Так меня зовут. Маллет,[2] сэр.

Значит, тебе при рождении повезло больше, чем мне. У меня имени не было — даже такого дурацкого, как у тебя. Открой дверь, Маллет.

— У меня приказ, сэр. Я лучше посмотрю, как вас повесят в полдень, если вы предпочитаете это время суток.

— Передай капитану, что я пока еще жив. Передай, что это мой корабли, а я его капитан. Передай, что его ждет та же судьба, что и кружку эля у Уайта на Пэлл-Мэлл: я проглочу его одним махом. Так ему и скажи.

Юнга затопал, уходя прочь. На этом наш разговор оборвался, если не считать кашля, приглушенного носовым платком. Маллет оказался не только тупицей, но еще и джентльменом. Какая жалость! Я научил бы его уму-разуму.

Негоже парню вот этак плестись по жизни. Он должен уверенно топать по ней тяжелыми башмаками. Черными башмаками, начищенными до блеска. Должен пить забористый ром, а не разбавленное вино. Пить, пока не выкашляет всю печенку где-нибудь между двух Индий, травя байки о Долговязом Джоне Сильвере, в особенности о его сокровище. Об этом рассказывать — особое удовольствие, все равно что попивать бренди долгим вечером, полным неожиданностей и случайностей, обещающим алый рассвет. Главное — чтобы рассказчик не упустил ни одной толики крови.

Прознай о моем сокровище Черный Джон — примчался бы из самой преисподней. Прискакал бы ради одного взгляда, а там пусть хоть еще семьсот лет его черти жарят. Клянусь своей косицей.

Черным Джоном звали морского пса, который был моим капитаном. Вся команда звала его так, покуда я не отправил его на тот свет.

Теперь моряки и портовые дамочки уж не вспоминают этого прозвища. Нет больше Черного Джона с тех пор, как мне случилось его уложить. А я уложил его — глубже некуда, на самое дно, где он обретается и поныне, если только черти не уволокли его в свои владения. Сто против одного, что так и было. А может, он теперь держит вахту где-нибудь на Грейт-стрит — бродит там призраком, гремит цепями. Черный Джон всегда был неугомонным. Ему сама судьба велела поселиться в каком-нибудь мрачном углу. Что говорить, мой капитан это заслужил. Да, и если он впрямь попал к чертям в приказ, то скоро я с ним встречусь, потому что и мне суждено судьбой жить во мраке.

Только мое время еще не пришло, и пока я напишу о годах своей юности, как обзавелся преступными наклонностями и порочными привычками — всем тем, что славит нашего брата.

Черный Джон, бывая в Бристоле, любил отобедать в «Трех козах", где и состоялось наше знакомство. Я готовил, прислуживал и таскал провизию для Дика Пила, владельца трактира. Трактирщик, сухопутная крыса до мозга костей, был, однако же, отъявленный пройдоха, так что мы быстро нашли общий язык.

Когда Пилу было угодно подать на ужин яичницу, я таскал для него яйца, а хотел он побаловать постояльцев дичью — воровал дичь. Если же дичь была не к столу, случалось мне таскать и баранину. До сих пор помню, как бежал по Хай-стрит с бараньей ногой под мышкой. Но я всегда знал, что рожден для большего, нежели мелкое воровство.

Пил тоже был малый не промах. Подаст постояльцу бифштекс, и не успеет тот дожевать его — убирал тарелку, а из остатков готовил рагу. Или какая бабенка закажет эль, да не допьет вовремя, а трактирщик осадком дополнял следующую кружку. Старый Пил все умел обратить в дело. Это он научил меня из каждого пенни выжимать фартинг прибытку.

Слепой Том, у которого я рос, передал меня Пилу, когда мне стукнуло двенадцать, потому что не мог более обо мне заботиться. Здесь надо рассказать о том, как в двенадцать лет я раздобыл для морского пса Джона черный камзол. Камзол этот я снял с одного старого моряка. Тот соленый бродяга стал первым, кого я укокошил, а камзол, помнится, был с серебряными пуговицами. Как они сияли в свете бристольской луны!