Михаил Волконский - Мне жаль тебя, герцог!

Долго или нет просидел он так, он не знал. Он не спал уже вторые сутки и помнил, что ему случалось в это длившееся словно томящая старость время забываться где попало. Так и теперь: он не то забылся, не то вовсе заснул. Но вдруг его словно ударило что: он поднял голову и увидал, что по другую сторону стола, прямо против него, стоит высокого роста человек и смотрит на него своими большими, выпуклыми черными глазами. Когда Гремин глянул на него, незнакомец выждал несколько секунд, как бы для того, чтобы лучше он заметил его лицо, а затем положил на стол сафьяновый футляр, повернулся и вышел из комнаты.

А Василий был так поражен, что не смог сразу опомниться, и когда встал и кинулся за незнакомцем, того уже и след давным-давно простыл.

Оказалось, что никто из домашних не заметил прихода незнакомца. Правда, в прихожей как раз никого не было, но и на дворе, и у ворот, хотя там сидели люди, никого не было видно из чужих.

Произошло нечто поразительное и как бы сверхъестественное, и, если бы не оставшийся на столе футляр, Гремин голову отдал бы на отсечение, что просто человек с черными глазами ему во сне пригрезился.

Футляр, оставленный на столе, был небольшой, красного сафьяна, с бронзовыми золочеными уголками и невысокий — такой, какой легко спрятать в кармане.

Гремин открыл его не без страха, и этот страх был настолько велик, что если бы не крайнее любопытство, то Василий и не прикоснулся бы к нему, к этой столь неожиданно попавшей к нему вещице.

Внутри футляра лежала небольшая коробочка, квадратная, вроде табакерки, золотая, с выгравированными на крышке фигурными литерами, чрезвычайно изящной работы.

Гремин долго разглядывал в нерешительности открыть ее или нет. Наконец он приподнял крышку и, заглянув под нее, увидел в золотой коробочке густо-зеленый порошок; но это был не табак, потому что он ничем не пах; вернее, по виду это был молотый, словно измельченный в пыль металл.

Вдруг Гремин закрыл коробочку, захлопнул футляр и кинул его на стол. Ему пришло в голову, уж не опасное ли какое-нибудь зелье тут, а может быть, яд, и он позвал Григория, чтобы посоветоваться с ним.

Старый дворецкий, не только бывавший с отцом Василия за границей и подолгу живавший там, но и научившийся говорить по-немецки, никогда и ничему не удивлялся и неизменно хранил такое величавое спокойствие, что во дворе его считали чуть ли не колдуном, который знает и умеет больше других. Он вошел и, едва взглянув на футляр, кивнул головой и улыбнулся, словно этот футляр был знаком ему. По-видимому, это так и было на самом деле, потому что, не раскрывая его, Григорий сказал:

— Тут должна быть маленькая золотая табакерка с зеленым порошком.

— Вот именно с зеленым порошком! — подхватил Гремин. — А ты, значит, видал этот футляр и раньше?

Старик Григорий задумался и стал глядеть мимо молодого барина.

— Видел, — наконец произнес он.

— У моего покойного батюшки?

Григорий отрицательно покачал головой.

— У другого кого-нибудь?

— Да, у другого.

— Здесь или за границей?

— За границей.

— Что ж тут такое, и кому принадлежит футляр с коробочкой?

— Теперь он принадлежит вам, если вам его принесли и отдали. А больше ничего я вам не могу и не смею говорить!

— Ну а если я тебе прикажу?

— Воля ваша, господская, а только я имею приказание от вашего батюшки, Гавриила Мартыновича, и ослушаться этого приказания даже по вашему приказанию не осмелюсь.

— Как? Покойный батюшка запретил тебе говорить мне об этом футляре? Значит, он знал, что мне его принесут?

— Несомненно знал!

— Значит, тебе известен и тот, кто принес сюда эту вещь, этот человек с черными глазами?

— Известен, но только говорить мне об этом тоже запрещено.

— Тьфу ты! — рассердился Гремин. — Все запрещено да запрещено!.. Убирайся тогда со своим футляром… возьми и убери его!.. Я и глядеть на него не хочу!..

— А я посоветовал бы вам, Василий Гавриилович, спрятать это, как драгоценность! Может, придет время, когда вы обрадуетесь, что этот зеленый порошок именно у вас хранится.

— А я могу быть уверен, что это не яд и что это не какое-нибудь проклятое зелье, примерно предмет для волхвования?

— Нет, батюшка, Василий Гавриилович! — ответил Григорий, — никакого тут предмета для волхвования нет и вредоносного яда тоже; хоть к лампадке образа кладите, греха не будет. А сохраните вы этот порошок как последний дар родителя вашего и помяните лишний раз в молитве о его душе.

— Так что же, по-твоему, мне хранить, самому не зная что, и даже без надежды узнать когда-нибудь?

— Придет время, узнаете!

— Не могу ли я, по крайней мере, сам предпринять что-нибудь, чтобы раскрыть эту тайну?

Григорий опять загадочно и двусмысленно улыбнулся, опять покачал головой и со своим невозмутимым равнодушием проговорил:

— Конечно, батюшка, можете; я связан приказанием покойника, а вам запрета не положено. Только об одном прошу: обещайте мне, что, если розыск чинить станете, не назовете меня и не скажете, что я что-нибудь знаю, потому что уж если я вам ничего сказать не могу, то пред всяким другим, хотя бы перед самим герцогом Бироном, наотрез отрекусь, будь то даже на дыбе!

— Ах, не напоминай ты мне про этого Бирона! — воскликнул Гремин и снова заходил по комнате. — Как вспомню только, что Россия отдана ему в полное владение, так кулаки сжимаются, и, кажется, так бы на стену и полез!

— Да! — вздохнул Григорий, — не пожалела нас матушка-императрица покойная!.. И последние ее слова были к этому герцогу, люди говорили: «Мне жаль, дескать, тебя, герцог!»

— Расстаться ей с ним жалко было… взяла бы его с собой!

— Ну нет, Василий Гавриилович, так не говорите!. Потому, не нам знать: пути Господни неисповедимы!.. Видно, так и должно быть по грехам нашим!.. Испытание нам посылается свыше!..

— Ну хорошо! Если мы нагрешили тут, в Петербурге, так за что же вся Россия должна терпеть?

— Значит, всей землей мы грешили; Господь потому испытует Россию, что любит ее! Сказано, когда мир не познал Бога в премудрости Божьей, в юродстве проповеди дал Господь спасение. Видно, нужно, чтобы народ почувствовал.

Гремин сделал усилие, стараясь понять слова Григория, но ничего не понял в них и только смутно почувствовал их правоту, и то больше благодаря уверенному, не допускающему возражения тону, которым говорил Григорий.

— А вот и я, — сказал Митька Жемчугов, вваливаясь к Гремину и отряхивая свою треугольную шляпу, с которой лилась вода. — Ишь, какой дождик!.. То есть, если бы не ты посылал за мной, ни за что, кажется, на улицу не вышел бы!