Артуро Перес-Реверте - Мыс Трафальгар

Капитан первого ранга дон Карлос де ла Роча-и-Окендо – за спиной пятьдесят два года, тридцать восемь из которых отданы морю, – командир семидесятичетырехпушечного линейного корабля «Антилья», справедлив, сух и непоколебим. А кроме того, набожен – носит в кармане четки и каждый день ходит к мессе, когда на берегу, – хотя и в разумных пределах. На борту своего судна он – первый после господа бога. А может (все зависит от точки зрения), даже и не после. Короче, он – господь бог.

Они нас просто сомнут, думает он.

Так он оценивает то, что видит.

Капитан с треском складывает подзорную трубу и сокрушенно качает головой, оглядывая строй судов. А сам думает: пресвятая дева Мария-дель-Кармен. Пока что это можно назвать походным порядком, только если призвать на помощь всю свою добрую волю, потому что на самом деле там полный кавардак. Некоторые корабли оказались с подветренной стороны или, хотя и благоразумно не разбив строя, отстали, и таким вот образом франко-испанская эскадра движется курсом зюйд при слабом весте, чуть с уклоном в норд-вест, штирборт. Пять фрегатов, обе бригантины и тендер (все французские), идущие вне боевого порядка, сигналят как безумные, изучая противника или повторяя распоряжения и указания адмирала Вильнева, который находится посередине строя, на борту своего флагмана. Тридцать три вражеских паруса вест, прямо-таки вопиют сигнальные флаги. Однако все это – флаги, сигналы и бешеная суета – уже ни к чему, потому что с первым лучом света этого дня на горизонте, с наветренной стороны, уже без всяких подзорных труб можно разглядеть огромную массу парусов английских кораблей, готовящихся к бою. А в морских сражениях, в принципе, кто на ветре, тот и решает, когда, где и как обломать противнику рога. Если сумеет. А эти сукины сыны – лучшие моряки на всем белом свете. Значит, они сумеют.

– Двадцать семь линейных кораблей… Четыре фрегата… Одна шхуна… Один катер… Сгруппированы беспорядочно.

Среди царящего на ахтердеке безмолвия голос гардемарина Ортиса, читающего с помощью другой подзорной трубы сигналы флажков с разведчиков, звучит немного взволнованно: самую малость, ровно настолько, чтобы у начальства не было повода призвать юношу к порядку. В конце концов, ему, самому старшему из троих гардемаринов «Антильи», всего лишь восемнадцать, а те, кто сейчас рядом с ним, сами когда-то прошли через подобное. Карлос де ла Роча смотрит на своего помощника, капитана второго ранга Хасинто Фатаса, который тоже отвечает ему только взглядом. Фатас – немногословный арагонец, из тех, кто сделал карьеру, следуя принципу «молчание – золото». А кроме того, они с де ла Рочей уже давно плавают вместе и научились обходиться без лишних слов. Они понимают, как натянуты нервы и у этого парнишки, и у всех остальных. А еще понимают, что на них надвигается – с самого момента их отплытия из Кадиса два дня назад. Или даже еще раньше. С тех пор, как французский адмирал не выполнил приказа Наполеона и позволил запереть себя там, как птицу в клетке, дав тем самым время Нельсону подойти, а англичанам – собраться в кулак. Проклятый трус Вильнев. В конце концов он-таки решился выйти в море – с опозданием и кое-как, – лишь узнав, что его собираются сместить.

– Сигнал с флагмана, – продолжает докладывать гардемарин. – Перестроиться… Так держать зюйд, правый бейдевинд, всем стоять по местам… Дистанция один кабельтов.

Помощник, перегнувшись через леера, отдает необходимые приказания, и палуба «Антильи» заполняется людьми, занимающими места у брасов; шлепают бегущие туда-сюда босые ноги, матросы карабкаются по смоленым выбленкам под свистки и выкрики боцманов. Держать этот шкот, бестолочь. Крепить брасы, мать вашу. Быстрее, пока я вам задницы не надрал. Короче, все как всегда. Вывихнутые суставы, ободранные руки, на лицах растерянность и панический ужас, и так – от бака до юта. Хаос, от которого мурашки бегут по коже, потому что из восьмисот восемнадцати человек (команда – шестьсот шестьдесят восемь душ, – усиленная ста пятьюдесятью артиллеристами, матросами, юнгами и стрелками морской пехоты), которые должны были участвовать в сегодняшнем сражении, на борту, как вдруг выяснилось, не хватает пятидесяти шести. А кроме того, две трети их тех, кого, за неимением иного выхода, все-таки удалось согнать в кучу, как стадо (это помимо солдат-пехотинцев и артиллеристов, прежде не нюхавших соли), – просто всякий сброд, навербованный пару недель назад в Кадисе и его окрестностях: разные там пастухи, нищие, крестьяне, уголовники, пьяницы, люд из бедных кварталов; их приходилось поднимать на борт под угрозой рекрутерских штыков, и вот теперь они, оборванные, охваченные ужасом, измученные морской болезнью, блюют там и сям, поскальзываются на палубе и карабкаясь по вантам, вопят от страха, когда их плеткой загоняют на мачты, и сбиваются в кучки, как скотина, напуганные качкой и видом вражеских парусов. В общем-то, у противника люди – того же самого поля ягода, но долгие кампании, зверская дисциплина и доля в добыче сделали из английской шушеры отличных матросов и комендоров. А рекруты «Антильи» еще не успели усвоить, что настоящий моряк, поднявшись на борт, чтобы послужить королю, не должен забывать и о себе. Всего два дня, как они вышли в море, и ни одна пушка еще не выстрелила, а пятерых бедолаг уже нет – и это не считая тех, кто просто себе что-нибудь сломал или вывихнул: один свалился в воду ночью, когда ставили парус, трое расшиблись о палубу, сорвавшись с реев (последний – всего с час назад, на рассвете; пролетев сто двадцать четыре фута, шмякнулся прямо на влажные от ночной сырости шканцы, в четырех шагах от капитана. Аааааа, – выдохнул он. Чвакнуло, и голова у него треснула как арбуз). Пятого – крестьянина, который только что женился и которого вербовщики вырвали из объятий жены на другой день после свадьбы, – пришлось застрелить накануне вечером, когда он, свихнувшись, с абордажным ножом в руке набросился на лейтенанта второй батареи. Ну и дела.

– Фатас.

– К вашим услугам, мой капитан.

– Когда мы закончим этот проклятый маневр, постройте этих несчастных на палубе.

Коснувшись четырьмя пальцами одного из углов треуголки, арагонец возвращается к своим делам. А де ла Роча подходит к леерам штирборта и, оперевшись на одну из четырех установленных на ахтердеке восемнадцатифунтовых английских карронад[29] (на каждой – заводское клеймо: Carron Iron Company), оглядывает рассыпавшуюся за ночь смешанную эскадру. Еле ползя, потому что ветер совсем слаб и дует порывами, да и волнение затрудняет ход, тридцать три ее корабля мало-помалу выстраиваются в боевой порядок – дугу, растянувшуюся от десятой до двенадцатой мили норд-вест от мыса Трафальгар. Чтобы поскорее добраться до своего места в строю, одни подняли все паруса, другие маневрируют, пытаясь поймать ветер; те, кто оказался с подветренной стороны, стараются встать к ветру и удержаться на месте. Предутренняя мгла рассеялась, стало совсем светло, и теперь можно охватить взглядом почти всю дугу: впереди, к зюйду, эскадра наблюдения во главе с «Принсипе де Астуриас», на борту которого находится адмирал Гравина, а рядом с ним «Альхесирас» – там французский контр-адмирал Магон – и еще десяток испанских и французских линейных, по большей части семидесятичетырехпушечных кораблей. Среди кораблей центра (их четырнадцать – это основные силы, или вторая эскадра) выделяется черный корпус стодвадцатипушечной «Санта-Аны», которой командует генерал-лейтенант Алава, а чуть ближе, почти бок о бок, расположились восьмидесятичетырехпушечный «Бюсантор» (на нем держит свой флаг адмирал Вильнев, командующий объединенной эскадрой) и величественный «Сантисима Тринидад» (под командованием генерала Сиснероса и своего капитана Уриарте) – гордость испанского флота, построенный в Гаване, единственный в мире четырехпалубный корабль, несущий на борту сто тридцать шесть орудий. Его мощный корпус раскрашен красными и черными полосами, а не уставными желтыми и черными, как у большинства испанских кораблей: мачты желтые, каюты фарфорово-белые с синим, бак и твиндек – оливково-терракотовые, чтобы в бою пятна крови не бросались в глаза.