Карл Май - На Рио-де-Ла-Плате

Над устьем Ла-Платы, похожим на морской залив, дул холодный памперо[1], забрасывая улицы Монтевидео смесью пыли, песка и крупных капель дождя, и потому я сидел в своем номере в отеле «Ориенталь», коротая время за книгой, повествующей о стране, в которой я оказался волею судьбы. Книга была на испанском языке: отрывок, который я читал, мог бы в переводе звучать так, например: «Население Уругвая и аргентинских провинций состоит из потомков испанцев, из некоторых, не очень многочисленных индейских племен и из гаучо, каковые, хотя являются на самом деле метисами, тем не менее считаются белыми и гордятся этим. Обычно они женятся на индейских женщинах, тем самым на свой лад возвращая людям, населяющим эти края, облик их исконных обитателей.

В характере гаучо соединяются добросердечная решительность и независимый дух. В то же время гаучо выказывает вполне приличные манеры, гордость, благородную искренность и достоинство, галантность испанского кабальеро[2]. Он склонен к кочевой жизни и авантюрам, противник всякого принуждения, презирает собственность, считая ее бесполезной обузой, но любит блестящие безделушки, однако, хотя добывает их с немалым рвением, теряет без малейшего сожаления.

Он готов храбро, отчаянно защищать свою семью в случае беды, но в повседневной жизни относится к ней так же сурово, как и к самому себе. Поскольку бессчетное число раз его обманывали, гаучо хитер инстинктивно, из осторожности; с чужаком он почтителен, но никогда не полюбит его; горожанину служит, но не уважает его; никогда не посягает на чужую собственность, не требуя от своих работодателей ничего, кроме ежедневного пропитания, не печалясь ни о дне прошедшем, ни о дне грядущем.

С тех пор как в стране сложился имущий класс, гаучо, отважно бившийся за освобождение от испанского ига, отдыхает после победы; ни разу он не потребовал себе награды, довольствуясь скромной ролью защитника чужого достояния, ничего не прося взамен, добиваясь лишь того, чтобы никто никогда не забывал, что он человек свободный и службу свою несет по доброй воле. Вооружение гаучо состоит из лассо, длинного кожаного ремня с петлей, болас[3] и, если это воин, из пики.

Гаучо славится ловкостью, с которой бросает лассо. Ремень длиной более тридцати футов одним своим концом крепится к бедру всадника, на другом конце имеется скользящая петля. Ее бросают вслед убегающему животному. Когда петля попадает на шею или ноги животного, оно, пытаясь освободиться, только еще туже затягивает ее. От лошади требуется выдержка, она должна то немного уступать, то противиться изо всех сил. В это время всадник старается оттащить животное туда, где можно будет повалить его наземь. Подобный способ бросать лассо называют laceara muerte[4], он очень опасен и требует большого навыка. Есть много примеров того, как всадник, запутавшись в ремне, ломал себе ноги. Лассо неизменно подвешено к седлу гаучо. Норовистых коней, быков, баранов — всех их усмиряют и ловят с помощью лассо.

Болас — это три свинцовых шара, привязанных к ремню. При броске шары обвиваются вокруг ног животного и опрокидывают его.

Главная страсть гаучо — игра; карты для него превыше всего. Усевшись на корточки, он швыряет в траву все самое ценное, чем владеет, и хладнокровно ставит это на кон; рядом с собой он втыкает в землю нож, чтобы одним ударом в сердце немедля покарать бесчестного противника.

Работать на эстансии[5] гаучо соглашается лишь когда ему это по душе; исполняет службу с независимым видом; он никогда не потерпит, чтобы хозяин не признавал в нем кабальеро, ведь он достоин этого титула за свою скромность, свое приличное, даже благородное поведение и свою спокойную, внушающую уважение манеру держаться.

Если работа, порученная хозяином, окажется ему не по нраву, то гаучо заявляет, что примется за нее лишь в такое-то время при таких-то условиях. Если хозяин выкажет некоторое неудовольствие его работой, то гаучо, не прибегая к грубости, спокойно потребует свое жалованье, сядет на коня и отправится искать другую эстансию, владелец которой привык поменьше командовать. Гаучо, пусть и склонен к лени, найдет работу всегда, ведь он человек смышленый и прекрасно умеет обращаться со скотом — главным богатством здешних мест.

Таков гаучо, его нельзя путать с храбрыми, но бессовестными искателями приключений, готовыми похищать женщин, девушек, коней, короче говоря, все, что им заблагорассудится, а затем беззаботно жить-поживать».

Вот что было написано в книге, которую я читал. Я прибыл в Монтевидео сегодня утром и потому совсем ничего не знал о стране и ее жителях. Но все же в правдивости прочитанного я рискнул немного усомниться. Во-первых, население Уругвая и Аргентины состоит отнюдь не из одних только гаучо, индейцев и потомков испанцев. Здесь кроме них живут десятки тысяч англичан, немцев, французов и итальянцев, не говоря уж о швейцарцах, иллирийцах[6] и многих выходцах из других стран Европы.

Совсем не понравилось мне описание способа пользоваться лассо. Найдите мне такого всадника, который, собираясь поймать, к примеру, полудикого быка, прикрепит лассо у бедра. Да бык непременно стащит его в этом случае с седла и будет волочить за собой, пока бедняга не погибнет.

При первом же удобном случае я намерен был навести справки об авторе этого издания. Звали его Адольфом Делакуром, в Монтевидео он редактировал газету «Патриот Франсе». Что ж, объективно говоря, этот господин должен был бы разбираться в местных обычаях лучше меня. Мне же следовало скромно ждать, пока случай не поможет мне убедиться, кто из нас прав.

К тому же чтение можно было отложить. Ветер, дувший из пампы, стих, и на улицах снова закипела бурная жизнь большого портового города. Мне захотелось окунуться в нее.

Едва я надел шляпу, в дверь постучали. Я откликнулся. Вошел незнакомый мне человек, одетый по новейшей французской моде. На нем были черные брюки, такого же цвета фрак, белая жилетка, белый галстук, лакированные туфли, в руке он держал черный цилиндр с белой шелковой лентой по тулье. Глядя на эту ленту, с которой свешивались два широких банта, я, человек не особенно сведущий в моде, пришел к забавной мысли, что, вероятнее всего, перед собой вижу некоего просителя, умоляющего меня посетить крестины или свадебное торжество. Незнакомец отвесил низкий, пожалуй, чересчур почтительный поклон и воскликнул: