Мор Йокаи - Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта

Мор Йокаи — классик венгерской литературы — написал несколько авантюрных романов. Мы не собираемся подробно разбирать концепцию данной книги, ибо «Гуго фон Хабенихт» обладает редким и весьма ценным качеством — он интенсивно интересен с первой до последней страницы — и вряд ли имеет смысл акцентированно пересказывать содержание с точки зрения той или иной сюжетной линии. Но поскольку чтение романа пробуждает внимание к некоторым литературно-психологическим проблемам, желательно направить мысль читателя в сторону определенных сопоставлений.

Прежде всего, что такое «авантюра» и кого можно назвать «авантюристом»? В широкой ассоциативности термина совершенно рассеялся его более или менее точный смысл. Необходимо отличать «авантюриста» от человека, обладающего «авантюрной жилкой», «любовью к авантюре» и т. п. Авантюристами в середине и конце семнадцатого века (время действия интересующего нас романа) называли пиратских капитанов, плавающих на свой страх и риск, флибустьеров (членов «берегового братства»), не связанных тайным или явным контрактом со «спецслужбами» крупных держав, а также искателей приключений, активных как в добрых, так и в дурных делах. В более чем относительных пределах нашего взгляда на историю всегда существовали вечные профессии и вечные призвания. Гончар, плотник, портной. Вор, шут, соглядатай. Авантюризм — одно из вечных призваний. Наметим хотя бы приблизительную сферу этого призвания и начнем со следующей декларации: вряд ли найдется реальный индивид либо литературный герой, в глазах которого хоть раз в год не сверкнула «авантюра». Можно даже у господина Обломова найти минимум три авантюрные черточки. И теперь подойдем к проблеме иначе: можно ли назвать авантюристами принца Родольфо («Парижские тайны» Эжена Сю), д'Артаньяна, Шерлока Холмса? Нет, нет и нет! Можно лишь отметить высокий коэффициент авантюризма в характере и поведении этих героев, но нельзя классифицировать их как авантюристов: и тот, и другой, и третий — люди чести и довольно четких принципов. Следовательно, авантюристы — люди бесчестные и беспринципные? В известном смысле да, если, стряхнув на минуту гипноз фанатического морализма, признать крайнюю неопределенность абстрактно трактуемых понятий «чести» и «принципа». Честь, долг, совесть и принципы отличают людей связанных: 1) с другими людьми, группами, организациями; 2) с той или иной генеалогией, классом, сословием; 3) с мифологически-религиозным ритуалом. Идеальный авантюрист — человек неопределенных занятий, убеждений, целей. Его экзистенция до крайности динамична. Реально можно говорить о степени приближенности к психологической схеме. Итак, мы должны отграничить «авантюрный роман» от романа об авантюристе: герой авантюрных повествований — преступник, сыщик, благородный шериф, инициатор опасной экспедиции, апологет добра или зла, шпион, искатель сокровищ — не является авантюристом в собственном смысле слова.

В классической европейской литературе можно назвать три наиболее ярких произведения интересующего нас жанра. Хронологически: «Мадмуазель де Мопен» Теофиля Готье, «Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта» Мора Йокаи, «Признания авантюриста Феликса Круля» Томаса Манна. В данных романах авантюризм трактуется как одно из «вечных призваний», как субстрат, а не атрибут персонажа. И конечно, авантюрист — определенный психологический тип — очень труден для понимания и еще более — для художественного отображения. Авантюра — одна из дефиниций Метаморфозы, понимаемой в качестве основной парадигмы бытия. В книге Томаса Манна покровителем авантюристов не без оснований назван бог Гермес. Но все же нам кажется, что Протей более подходящая кандидатура на роль патрона подобных субъектов. Почему? Вот опорные пункты нашего рискованного размышления. «Индивидуальность», «я», взятые сами по себе, не имеют смысла — это темный провал, очерченный определенными датами и атрибутами — именем, эмоциональностью, языком, местом рождения, мировоззрением и комплексом социально-культурных ценностей эпохи; «я» — необходимое звено в причинно-следственной цепи, у этого «я» есть прошлое и будущее, и, взятое само по себе, оно неуловимо, как сиюминутное мгновение. Добродетели и пороки, вера и неверие, честь, совесть и принципы, модус целесообразности жизненного движения, рацио — все эти кардинальные понятия обусловлены соответствующим окружением. Теперь представим себе эгоцентриста более одинокого, чем Робинзон Крузо, человека, отмеченного каиновой печатью свободы: для него имя, семья, родина, сословие, основы современного общества — только непонятные атрибуты фундаментально непонятного факта рождения. Для него не существует статичных категорий и закона исключенного третьего, для него существует только «практика относительности»; добродетель — извращенность порока, грех — перверсия подвига; цель проявляется только на фоне бесцельности, если нет цели, нет также и бесцельности и т. д. Тело и дух, явь и сон, жизнь и смерть постулируются для подобного индивида Случаем, Игрой, Метаморфозой. Повторим еще раз: это психологическая система, идеальная прямая линия — удаления от нее или приближения к ней характеризуют живую специфику того или иного авантюриста.

Если писатель решил познакомить нас с таким героем (антигероем), он ни в коей мере не должен иметь по отношению к нему симпатий или антипатий и не должен обсуждать его поступки с точки зрения традиционной этики. Дистанция, нейтральное любопытство, спокойное ожидание приключений и неожиданных трансформаций персонажа — вот отличительные признаки такой авторской позиции.

Дюма симпатизировал д'Артаньяну, Конан Дойл симпатизирует Шерлоку Холмсу; авторы волей-неволей вовлекают читателя в свою эмоциональную атмосферу. Ничего подобного нельзя сказать о Море Йокаи (равным образом и Готье, и Манне): прочитав о примечательном авантюристе XVII века Гуго фон Хабенихте в альманахе «Рейнский антиквар», использовав фактологию еще нескольких немецких и французских источников, Йокаи написал исторический роман, полный вопиющих анахронизмов с точки зрения историка (как и роман Готье), и поступил, на наш взгляд, очень правильно: авантюрист — тип вечный и вневременный, поэтому исторический реквизит не может играть в романе сколько-нибудь важной роли, хотя Йокаи часто знакомит нас с удивительными объектами этого реквизита. Спокойствие и нейтральное любопытство автора сразу вызывают у читателя аналогичное отношение, и это характеризует блестящее мастерство Йокаи. Гуго фон Хабенихт в первой же главе ведет себя крайне предосудительно: он — артиллерийский офицер на службе у князя немецкого города Кобленца — выдает за деньги секретные сведения осаждающей город французской армии… И мы отнюдь не торопимся наклеить на него ярлык предателя. Гуго интересен, а «порок всегда интереснее добродетели», как заметил Теофиль Готье в скандальном предисловии к «Мадмуазель де Мопен». В первой же главе Йокаи вводит нас в парадоксальную психологическую ситуацию героя — разоблачение Гуго: «…констаблер повел глазами. В рассеянном взгляде отразилась отчаянная натура авантюриста — гнев, решительность, досада, страх… лишь на секунду. Его окружали стражники — никакой надежды на бегство. Он рассмеялся, пожав широкими плечами…»