Василий Немирович-Данченко - У наместника

У Амеда сильно билось сердце…

Он долго ждал в приёмной у наместника. Должно быть, адъютант князя Воронцова никому ещё не сообщил, что это за птица скромно приютилась в уголке громадной комнаты, потому что на него никто не обращал внимания. Мимо проходили, видимо, торопясь с какими-то поручениями, блестящие офицеры, седые строгие генералы с георгиевскими крестами — боевые орлы Ермоловской эпохи, редко достававшимися тогда и за действительные заслуги! Какие-то озабоченные чиновники мелькали с бумагами, всё это было занято, всё дорожило минутою, никому не было времени даже перемолвиться между собою. Работа шла вовсю, кипучая, неотложная, захватывавшая всего человека. То и дело, в те комнаты, расшитые в золото, блестя драгоценным оружием, в своих ярких и живописных костюмах, проходили местные князья — красавцы на подбор, с гордою осанкою средневековых феодалов, смягчённою только выражением восточной покорности к общепризнанной власти. Назад они возвращались сияющие, — должно быть, каждого из них наместник сумел и очаровать, и завоевать вполне. Этот удивительный устроитель Кавказа даже враждебных ему людей захватывал врасплох, будто околдовывал их сердцем, и, входя к нему с лукавым и коварным замыслом, с мыслью об измене, они оставляли Воронцова его верными и преданными на жизнь и на смерть слугами. Только теперь в молодом елисуйском горце сказалась усталость. Он тщетно старался совладать с собою. Блеск и мелькание десятков людей, тихий говор вдали, звуки музыки, тёплая атмосфера этой комнаты погружали его в какой-то одуряющий туман, где мало-помалу все предметы меняли очертания, тускнели, делались неопределённее и неопределённее. Контуры их расплывались и сливались в одно марево. Амед чувствовал, что ноги его как-то подкашиваются сами собою; тихая, сладкая истома оковывала его неодолимою ленью. Что-то убаюкивающее носилось кругом. Точно медлительные волны подхватывали его и ласково увлекали куда-то, — где нет ничего, кроме покоя, тишины, сна. Он делал усилия над собою, — широко открывал утомлённые глаза, пристально старался смотреть ими на свечи, на людей, на стены — и не различал ничего, и опять они смыкались и дыхание его становилось ровно. Он недолго стоял, прислонясь к стене. Сам не знал как, и должно быть не сразу, опустился на стул, — простой кожаный с точёными ручками красного дерева. В каких-то полупроблесках сознания он схватывался за грудь, и на одно мгновение просыпавшаяся память говорила ему, что здесь нет ничего, что привезённый им от Брызгалова пакет он давно отдал адъютанту, и верно наместник его читает теперь! Мысль о наместнике заставляла его делать последние попытки. Он вскидывал отяжелевшие веки, приподымался. В самом деле, это не просто генерал, это — полновластный правитель Кавказа, являвшийся для наивного горца в ореоле чего-то чудесного, сказочного, прекрасного… Но ещё несколько минут и, уронив голову на грудь, Амед заснул крепким сном утомлённого здорового юноши, так заснул, что быстро вышедший к нему адъютант остановился над ним, не решаясь его будить.

— Устал, бедняга… Пускай отдыхает.

Адъютант сел около, развернул какую-то книгу… Минуты шли за минутами… Амеду чудилось, что вдали мало-помалу замирает перестрелка, что в тумане, у самых гор, мелькают красные папахи джигитов и наибов… Он на стенах Самурского укрепления, и рядом с ним — вся бледная, но спокойная — Нина… Амеду снится, что он держит её за руку, и эта рука дрожит в его пальцах, и они уж не на стене, а под чинарою — среди двора залитой лунным светом крепости… Где-то за Самуром гудят горные дружины, тявкают наши собаки… Мечтательно и нежно с синих небес точно из бездны светящейся лазури глядят на дивный край грустные звёзды…

— Где этот молодой герой?

В дверях приёмной показался высокий, прямой генерал в наглухо застёгнутом длинном сюртуке, на котором только на шее белел Георгиевский крест. Седые волосы были зачёсаны висками вперёд, тонкие губы чуть-чуть улыбались на строгом лице, смягчая его кажущуюся сухость. Зорко и пристально смотрели серые глаза, никогда и ни перед чем не опускавшиеся…

— Где этот молодой герой?

Адъютант вытянулся.

— Ваша светлость… Я не осмелился разбудить его… Он казался таким усталым.

— И хорошо сделали… Какой красавец!.. И какие радостные известия привёз он… Пойдите, попросите сюда княгиню, она рядом…

Адъютант бросился туда. Воронцов стоял над спящим горцем.

«Открытое лицо… Верно, соколиные глаза… Много преданности, верность до гроба… Храбрость… Кто ж говорит о ней, здесь ею никого не удивишь. Спас крепость и отряд… Да я в долгу у этого юноши. Чему он улыбается во сне?.. Тому ли, что после всего пережитого остался цел или так, благополучие существования?.. В Петербурге он произведёт сильное впечатление. Как бы его не испортили. Буду просить Государя вернуть мне его сюда немедленно, — мне такие нужны. А там живо избалуют такого»…

Мысли эти мелькали в голове у наместника, когда он стоял над спящим Амедом, не будя его и любуясь утомлёнными, но благородными чертами сухого горского лица. Позади послышалось шуршание шёлка. Вся в чёрном, показалась княгиня.

— Полюбуйтесь на этого молодого горного Баяра.

Княгиня улыбнулась.

— Как красив!.. Неужели вы его хотите в Петербург послать?

— Да! Государю приятно будет видеть одного из защитников Самурского укрепления…

— Жаль…

— Ненадолго… Он вернётся назад тотчас же…

Воронцов тихо положил руку на плечо Амеду. Тот мгновенно открыл глаза, — усталости после этого короткого сна как не бывало. Горец быстро встал, оторопело взглянул на князя… Робко остановился на его жене и скромно опустил веки.

— Виноват… устал… — тихо заговорил он.

— Ничего, ничего… Рад вас видеть… Вы бек?

— Нет. Я — ага…

— Всё равно, вы — дворянин. Мы все в долгу у вас. Брызгалов пишет о вас как о сыне. Я полковника знаю. Он даром своей души никому не отдаст. Если бы даже передо мной не было рапорта о ваших подвигах, — довольно одной этой рекомендации. Вы пожалованы за подвиги в течение осады всеми четырьмя степенями знака военного ордена. Вам сейчас принесут их, и княгиня сама их на вас наденет. Первый уже на вас — за удачно исполненное поручение в Дербент, и три остальные — за отличие и храбрость в боях с Шамилем на Самуре. Вы — храбрый из храбрых. Я счастлив, что в горах есть такие рыцари, т. е., по-вашему, джигиты… Я поздравляю вас с высокою честью. Государю императору угодно было сделать вас русским офицером. Служите ему верою и правдой, постарайтесь оправдать его милости к вам как и ко всем его подданным.