Станислав Гагарин - Разум океана

«Зачем она так?» — горько подумал Степан о Тане, но Таня исчезла. Теперь он ел горячие пирожки с мясом и досадовал, что в них много перца…

Внезапно он почувствовал, как поднимают его чьи-то руки, зеленое исчезло, синего тоже не было больше, только глухие человеческие голоса ударяли в застывшее сознание, бессильно отступали, не могли проникнуть и снова, как мухи, бились об оконное стекло, закрывшее Степанов мозг от внешнего мира.

Он вернулся, этот мир, с первым глотком воды, и Степан услыхал татаканье двигателя, и высокие голоса проникли в сознание, и Степан знал теперь, что он спасен…

Трамвайная линия от Иокогамского порта до деловой части города давно нуждалась в ремонте. Вагоны валились из стороны в сторону, яростно скрежетали и повизгивали на поворотах, пассажиры хватались за ремни провисавшие от стены к стене, но терпели все это молча…

И расхлябанность дороги, и эта терпеливость пассажиров, и вся мешанина европейского с азиатским, заполонившая Иокогаму, странным образом воздействовали на Генриха Шрайбера, теперь носившего имя Генриха Раумера, нового корреспондента гитлеровской партийной газеты «Фелькишер Беобахтер» в Японии.

Неделю назад он прибыл на Острова, нанес визит германскому послу, устроил небольшой товарищеский ужин для группы немецких журналистов, проживавших в Токио.

Теперь он приехал в Иокогаму и готовился к встрече с местным резидентом абвера, тщательно законспирированным и опытным разведчиком, который должен был вывести Раумера на сверхсекретную деятельность лаборатории профессора Накамура.

Встреча была назначена на сегодняшний вечер. С утра Раумер отправился бродить по городу, знакомясь с его особенностями я обитателями. Одновременно он хотел убедиться в отсутствии слежки.

Генрих Раумер ходил по улицам Иокогамы, неожиданно садился в автобус, выезжал в пригород на такси, блуждал лабиринтами жалких лачуг и крохотных магазинчиков-лавчонок, толкался в толпе грузчиков в порту и сейчас возвращался на дребезжащем трамвае в город.

Его притиснули к задней стенке тормозной площадки, молодая девушка с густой черной челкой на раскрасневшемся лбу прижалась грудью к его рукам, Раумер держал их локтями вперед, еле сдерживая волну распаренных человеческих тел.

Девушка попыталась высвободиться, повернуться к Раумеру плечом, трамвай дернулся, под ногами заскрежетало, снова упали люди, трамвай набирал скорость.

Раумер стоял рядом с девушкой, она подняла голову, посмотрела ему в глаза, тряхнула челкой, отвернулась и стала пробиваться к выходу.

Вряд ли ей удалось бы выйти, но Раумер отчего-то решил покинуть трамвай. Он раздвинул людскую массу, энергично пуская в ход локти, встал впереди девушки, и она пошла за ним, как миноносец в кильватер линкору.

Спрыгнув на мостовую, Раумер подал девушке руку, стукнули деревянные подошвы гэта, она слегка присела, благодаря за помощь, и скользнула мимо Раумера, исчезнув за прозрачной дверью парикмахерской, где вместо вывески сверкал стеклянный шарик.

Раумер проводил ее взглядом, достал платок и вытер шею. Трамвай ушел. Тени удлинились и в ряде мест перекрыли узкую улицу. До встречи оставалось два с половиной часа, и по-прежнему было жарко.

Следовало перекусить. Раумер был аккуратен, строго соблюдал режим, а сегодня он еще не обедал. Прямо перед ним блестели большие окна, полузакрытые изнутри шторами. Над окнами во всю стену большими буквами написано по-английски: «Голотурия». Раумер отверг европейскую кухню и медленно пошел по узкому тротуару, разглядывая витрины.

Через сотню-другую шагов он набрел на китайский ресторанчик, после некоторого раздумья миновал и его. В тридцать восьмом году Раумер несколько месяцев провел в Китае и никак не мог привыкнуть есть нечто довольно вкусное, но неизвестно из чего приготовленное.

Наконец он нашел то, что искал. В прохладной комнате плотный японец усадил его на татами — циновку из рисовой соломы. И Раумер сел, скрестив ноги, — обувь его осталась у порога. Перед ним поставили низкий столик, и слуга-японец принес кусочки сваренных в мясном бульоне овощей в плоских фаянсовых тарелочках черного цвета с красным солнцем в самой середине. Появились перед Раумером на столике и сладкая тыква, запеченная в тесте из рисовой муки, молодые побеги бамбука, креветки, рыба, по виду навага, в длинных своеобразной формы тарелках, рис в лакированных деревянных чашечках. Рядом со столом поставил слуга чашу с водой и положил стопку салфеток в соломенном подносе.

Когда все оказалось готовым к трапезе, японец низко склонил туловище, коснулся ладонями колен, Раумер кивнул, и слуга удалился.

Салфетку Раумер опустил в воду, крепко выжал и вытер ею лицо и руки.

Он никогда не бывал в Японии, встречался с японцами в Китае, и после разговора на Тирпицуфере, 74, в Берлине, прочитал немало книг об этой стране. Он не знал, сколько проживет здесь, но считал своим долгом узнать обо всем как можно больше, впитывал первые впечатления. Таким Раумер был всегда и везде, и этот обстоятельный и серьезный подход к любому заданию вместе с хорошо развитой логикой мышления и другими данными ставили его в ряд лучших разведчиков третьего рейха.

Начав с бамбука, Раумер медленно прожевывал пищу, запивал ее оранжадом, после каждого блюда опускал в чашу с водой салфетку и вытирал руки. Он обдумывал предстоящий разговор с резидентом и восстанавливал в памяти подробную психологическую характеристику этого человека, составленную двадцать лет назад. Время от времени в нее вносились коррективы, и была она теперь жизнеописанием Адольфа Гофмана-Таникава, сорокапятилетнего хирурга из Иокогамы, родившегося от немца Гофмана и японки Мицу Абэ.

Адольф Гофман-Таникава, подполковник германской армии, выпускник медицинского факультета Берлинского университета, родился в 1897 году в Токио. Отец его, Конрад Гофман, занимал второстепенный пост в германском посольстве. В то же время неофициальная его должность была настолько значительной, что сам господин посол втайне от остальных сотрудников советовался со своим подчиненным.

У Гофмана-старшего и его жены Мицу Абэ был единственный сын, названный Адольфом, в честь деда отца. Носил он и японское имя — Миямото. Так называла его мать, и маленький Гофман с детства привык к двойной жизни: Миямото — для матери, привившей ему японские привычки и традиции, и Адольф для отца, считавшего, что немец, а сын для него был только немцем, везде и всегда останется представителем великой нации.

Трудно сказать, чья линия одолела бы, но пятнадцатилетнего Адольфа-Миямото отец отправил в Германию в Штутгарт к своей сестре Эльзе.