Валерий Поволяев - За год до победы: Авантюрист из «Комсомолки»

«Вот Коряга! Ай да мужик! Не моргнув глазом, на пушку берет! Понтярит. А чем понт отличаемся ох пушки? Наверное, только качеством выстрелов». Деньги – то, что было нужно Пургину, мать давала мало, в самый обрез, искать заначку и потрошить ее помаленьку Пургин не мог – было бы грешно и несправедливо по отношению к матери. Пургин зацепился за слово «деньги», вяло удивившись тому, откуда Коряга знает о его финансовых трудностях? «Высчитал, выследил, понял по одежде? – Нет, по одежде его нельзя было высчитать, Пургин был одет неплохо, во всяком случае, не хуже, чем сынок иного профессора или отпрыск крупного врача, берущего взятки. – Значит, понял по глазам, по выражению лица, по тени, проползшей по щекам…»

Иногда лицо у Валентина Пургина изменялось разительно – будто и не его лицо было, а чье-то чужое, далекое, незнакомое, – он заметил за собою эту странную способность и занес в свой кондуит, увеличив правый список на одну строчку. Наверное, Попов и засек далекий голодный свет, зажегшийся в глазах Пургина, либо горестно дрогнувшие губы и мигом их сфотографировал… А с другой стороны, он мог пойти от обратного, по простому психологическому счету – кто в валькином возрасте зарабатывает хорошие деньги? Покажите на этого гражданина пальцем!

Нет таких людей!

Все очень примитивно, не надо даже голову ломать. Пургин решил, что так оно и есть, – и ошибся: Попов понял, что у него нет денег, все-таки по виду – люди, у которых нет денег и которые очень хотят их иметь, испускают особые лучи, токи, волны – неизвестно даже, чем это можно назвать. Человек ничего не говорит, не жалуется на свою судьбу и бедность, а с ним все ясно. И никаких слов не надо, ничего не нужно объяснять.

Это засек Коряга, и засек еще одно – точнее, не засек, а понял еще в прошлый раз: такой человек, как Пургин, может здорово пригодиться, у него совершенно другая начинка, чем у окружения Попова – совсем иная, чем у Пестика и у Лепешки… О матери Пургина – кремлевской техничке Попов уже узнал потом и невольно похолодел – стоит матери шепнуть кому надо пару слов – в квартире Попова тут же появятся люди в серых шинелях, с жесткими глазами и не выразительными лицами.

– У меня есть один человек, которой помогает мне жить, – сказал Попов, у него было открытое лицо, открытая улыбка, чистые зубы. Он засмеялся. – В кредит.

– В кредит подо что?

– Под будущее. Сейчас отдавать не надо – отдадим потом, через десять лет.

– А может, лучше отработать?

– Такой вариант тоже имеет место… Место быть, – у Попова были глаза, какие не умели врать.

«Коряга, – мелькнуло у Пургина в голове, – вобрал в себя все буквы, все объединил: и «к», и «п», и даже английский «дабл-ю», и немецкий «умляут», все у него в одном лице. Но с разных ракурсов – разный. Будет ли удача, когда связываешь себя с таким человеком? И да и нет… Но попробовать надо – от денег ведь еще никто не отказывался. Никогда. Ни в одном государстве».

Коряга познакомил Валю Пургина с Арнольдом Сергеевичем – элегантным, сухопарым, видным джентльменом, чье удлиненное красивое лицо украшала серая щеточка усов, глаза были умны и проницательны, на руке, на безымянном пальце впритык друг к другу сидели два кольца, что означало: Арнольд Сергеевич – вдовец; одно кольцо он носил свое собственное, другое – покойной жены.

Не спрашивая ни о чем, Арнольд Сергеевич поставил перед молодыми людьми чай, в вазочку насыпал колотого сахара, отдельно в фарфоровой тарелке, помеченной фирменной маркой заводов Кузнецова, выставил свежий мармелад, в корзинке – печенье, на длинной плошке подал бутерброды с ветчиной.

– Люблю молодость, – сказал он Пургину, как старому знакомому, налил ему чаю в невесомую фарфоровую чашку, потом налил Коряге и себе, сделал изящный жест: – Прошу отведать!

«Сапфир, – глядя на Арнольда Сергеевича, подумал Пургин, – красивый холодный камень. Очень точная будет кличка – Сапфир. Сапфир Сапфирович».

– О чем вы думаете, молодой человек? – поинтересовался Арнольд Сергеевич.

– О роскошном дворянском столе, – Пургин улыбнулся. Улыбка была открытой, чистой, Пургин сделал жест – этот жест был повторением жеста Арнольда Сергеевича.

– Люблю, чтобы у меня все было, – сказал Арнольд Сергеевич, – стараюсь ни в чем себе не отказывать. Но вы думаете не об этом, юноша!

Сердце у Пургина дрогнуло, застучало сильно, отозвалось где-то в ключицах: Пургин недооценил Арнольда Сергеевича, который оказался гораздо проницательнее, чем предполагал Пургин. Он подобрался, а лицо его, наоборот, расслабилось, сделалось виноватым.

– Извините, Арнольд Сергеевич, я действительно думал не об этом.

– Я же все вижу, юноша. Когда человек думает о еде, лицо у него бывает совсем другим, – Арнольд Сергеевич добродушно сощурил глаза, лоб и виски испещрили мелкие симпатичные морщины, и Сапфир Сапфирович сразу постарел, – не надо меня обманывать, молодой человек.

– У каждого из нас есть маленькие тайны, которые мы храним и никого не хотим в них пускать.

– Это верно. Но я думал, что такие тайны могут быть только у нас, стариков, и совсем не предполагал, что коррозии подвергается и ваш возраст. Это для меня новость.

– В принципе, Арнольд Сергеевич, – про себя Пургин произнес «Сапфир Сапфирович», он даже заранее приготовился к тому, что собьется, и сознательно сбивал самого себя, произнося мысленно «Сапфир Сапфирович, Сапфир Сапфирович», но не сбился, выдержал, – у каждого человека, даже в самом юном возрасте, – допустим, семи лет, – есть свои тайны, в которые он никогда никого не допустит. Это – закрытая сфера.

– Да, тайн полным полно. В том числе, и детских. Мы не только о себе, мы о наших великих людях знаем прискорбно мало. Что мы знаем, например, о Ленине? Только то, что он был богом. И все. А о Сталине? То, что он есть бог. Действующий, живой бог. И все. А что мы знаем о Льве Николаевиче Толстом? Только то, что он граф, вегетарианец, автор «Войны и мира», муж Софьи Андреевны, владелец Ясной Поляны; умер от простуды на маленькой неизвестной станции то ли в Воронежской, то ли в Орловской губернии. А вот чем Толстой болел, какими болезнями, почему сбежал от опостылевшей жены? А?

– Это мы не знаем, Арнольд Сергеевич, – за двоих ответил Коряга.

– Кому из вас известно, что Толстой страдал психостенией – попросту говоря, был неврастеником, психушником, и усадьбу имел не только в Ясной Поляне, а и в Москве, в Хамовниках. В Хамовниках, совсем рядом, забор в забор, находилась психиатрическая клиника Корсакова. Так что же сделал Толстой? Пробил в своем заборе калитку, чтобы беспрепятственно попадать в клинику. А зачем, спрашивается, ему нужна была клиника? Да чтобы удержаться на ногах, не свихнуться. Ему надо было общаться с больными, проверять себя на них и без лекарств выходить из кризисов. А если уж было совсем невмоготу, он принимал лекарства.