Мюриэл Спарк - Дом знаменитого поэта

Австралийцы и девушка–кокни пришли к семи. Я уже решила, что уеду поездом на восемь тридцать, но, позвонив на вокзал, узнала, что по воскресеньям этот поезд не ходит. Милая измотанная Элиза просила меня остаться, но без особой настойчивости. Опять завыли сирены. Я ещё раз попросила Элизу повторить, что поэт с семейством никоим образом в этот вечер не вернутся. Теперь я задала вопрос более рассеянно, потому что мысль переключилась на сирены и определение точного уровня их воя. Подумала и о мрачном гении в Министерстве внутренних дел, который изобрел этот зловещий звук, и зачем он это сделал. Потом мысль остановилась на самом слове «сирена», которое показалось смешным, потому что я вообразила неугомонную морскую нимфу, доревевшуюся из прошлых веков до 1944 года. Но я и на самом деле боялась сирен.

Больше всего меня удивила вечеринка, которую устроила Элиза. Гости запросто расхаживали по дому, будто он был ничей, а Элиза вела себя скромней всех. Девушка–кокни залезла на длинный стол и при каждом разрыве бомбы издавала вопль до небес. У меня возникло ощущение, что дом на этот вечер реквизировали военные. Гости, казалось, так размножились и заполнили каждый уголок, что дом стал уже не тем, который я увидела в начале, и не домом знаменитого поэта, а каким‑то третьим — тем, смутно воображённым, когда я стояла в унынии на платформе вокзала. Я видела, что эти люди устали, а по шуму, который они подняли, поняла, что всем им не хватало сна. Когда пиво кончилось и гости разошлись, кто на квартиру, кто в паб, а девушка–кокни — в бомбоубежище, где она ночевала последние недели, я спросила Элизу:

— Ты очень устала?

— Нет, — ответила она, чуть не валясь с ног, — я никогда не устаю.

Сама я мгновенно уснула, едва добравшись до постели на полу в верхней комнате, и проспала, пока Элиза не разбудила меня в восемь. Я торопилась, чтобы успеть на девятичасовой поезд, и у меня почти не было времени для разговоров с ней. Впрочем, я заметила, что выглядела она не такой усталой.

Когда я запихивала вещи в саквояж, а Элиза вышла ловить такси, я услышала, что кто‑то поднимается наверх. Я подумала, что это вернулась Элиза, и выглянула в открытую дверь, но увидела мужчину в форме с огромным пакетом в руках. Поднимаясь, он смотрел вниз и не выпускал сигарету изо рта.

— Вы к Элизе? — спросила я, подумав, что это кто‑то из её знакомых.

Он поднял глаза, и я узнала того солдата с обезьяньим лицом, который угостил нас в поезде сигаретами.

— Не важно к кому, — ответил он. — Я должен вернуться в лагерь, а мне не хватает денег на дорогу: восьми шиллингов и шести пенсов.

Я сказала, что могу его выручить, и пока искала деньги, он положил свой пакет на пол:

— Я не хочу брать в долг, и не собирался ничего одалживать. Я могу продать вам одну вещь.

— А что это?

— Похороны. Они здесь со мной.

Я встревожилась и подошла к окну: внизу не было ни катафалка, ни гроба — только улица с рядами деревьев.

Солдат улыбнулся, открывая пакет:

— Это — мнимые похороны.

Я внимательно осмотрела и осталась довольна. Такие я и хотела бы: пожалуй, многовато бордового — по моему, не подходящий цвет для траура, но можно будет чуть убрать. Довольная удачной покупкой, я протянула ему восемь шиллингов и шесть пенсов. Мнимые похороны оказались весьма объемистыми. Часть я поспешно затолкала в саквояж, кое‑что рассовала по карманам, и всё равно ещё осталось. Элиза вернулась с такси, и у меня уже совсем не было времени. Я выбежала из дома знаменитого поэта, и остаток похорон тянулся за мной шлейфом.

— Вы, пожалуй, упрекнёте меня, что я не предъявляю доказательств. Быть может, даже усомнитесь в том, что вообще существуют какие‑то доказательства. «Мнимые похороны, — можете возразить вы, — ни здесь, ни там. Это лишь понятие. Нельзя ведь уложить понятие себе в сумку, и у понятия не бывает цвета». Вы можете даже неделикатно намекнуть, что мои слова просто досужий вымысел. Но сперва выслушайте меня до конца…

Я еле успела на поезд, и представьте себе моё удивление, когда напротив меня опять оказался тот самый солдат, в существовании которого вы усомнились.

— Кстати, — спросила я, — не могли бы вы описать мне, как выглядят эти похороны?

— Описать их? — переспросил он. — Никто не описывает мнимых похорон. Это понятие необходимо постигнуть.

— В ваших словах много правды, — согласилась я. — И всё же описание мне совершенно необходимо, потому что не каждый день попадает человек на мнимые похороны.

— Хорошо, что вы это усвоили, — сказал солдат.

— А после войны, — продолжила я, — когда я уйду с государственной службы, надеюсь в нескольких элегантных фразах описать случившееся со мной в доме знаменитого поэта и достигшее здесь своей кульминации. Но для этого, разумеется, — добавила я, — мне нужно будет рассказать, как они выглядят.

Солдат не ответил.

— Если бы речь шла о жирафе–окапи или о морской корове, мне необходимо было бы описать их внешность, потому что иначе мне никто не поверил бы.

— Значит, вы хотите получить назад свои деньги? — вдруг спросил солдат. — Вы их всё равно не получите, потому что я потратил их на билет.

— Пожалуйста, поймите меня правильно, — поспешила я возразить. — Похороны — это великолепная абстракция, и всё же я хочу записать её на бумаге.

Мне стало жаль солдата, когда я увидела его обеспокоенное лицо. Ничего не было в мире печальнее этой обезьяньей головки.

— Я их делаю вручную, — сказал он, — все эти мнимые похороны.

Вдали завыла сирена.

— Элиза купила одни в прошлом месяце. У нее никаких претензий. Сейчас у меня пересадка, — сказал он, снимая с полки ранец. — А ещё, ваш знаменитый поэт тоже купил себе штуку.

— И он тоже? — воскликнула я.

— Да, и никаких жалоб. Именно то, что ему было нужно: идея похорон.

Поезд остановился, солдат спрыгнул и помахал мне рукой. Когда поезд снова тронулся, я распаковала свои мнимые похороны и внимательно их рассмотрела.

— Ну её к чёрту, эту идею, — ругнулась я. — Мне нужны настоящие похороны.

— Всё в своё время, — произнёс голос в коридоре.

— Опять вы!

Это был тот самый солдат.

— Нет, — объяснил он. — Я сошёл на последней остановке.

Здесь осталось лишь понятие обо мне.

— Смотрите, — сказала я, — вас не обидит, если я всё это выброшу?

— Нисколько, — ответил он. — Понятия не обижаются.

— Мне нужны настоящие похороны, — объяснила я. — Мои собственные.

— Вы правы, — согласился солдат.

— Тогда я смогла бы описать их во всех подробностях.

— Вы хотите описать собственные похороны?

— Да.

— Но ведь вы из плоти и крови, — заметил он. — Никто не может описать своих похорон: для этого они должны стать мнимыми.

— Значит вы сознаёте, в чём моя сложность?

— Вполне. Я сейчас схожу.

Понятие солдата спрыгнуло с подножки. Поезд опять набрал скорость. Я вышвырнула в окно мнимые похороны ценой в восемь шиллингов, шесть пенсов и смотрела как они трепещут и вьются в порывах ветра над полями и замаскированными крышами заводов, как вспыхивают на них солнечные блики, пока они совсем не скрылись из виду.

Летом 1944 года многих людей постигла жестокая и внезапная смерть. Газеты, как водится, сообщали известные имена, и одним из них было имя знаменитого поэта, который тогда неожиданно вернулся в свой дом на Суисс Коттидж всего за несколько минут до прямого попадания в него крылатой бомбы. К счастью, его жена и дети оставались за городом.

Когда я вернулась к месту службы, у меня еще было какое‑то время до начала дежурства. Я решила позвонить Элизе, чтобы извиниться за то, что в спешке как следует не попрощалась и не поблагодарила её. Но линия была неисправна, а телефонистка не смогла найти достаточно крепких слов, чтобы выразить мне свою любезность. За её усталым ворчливым голосом я услышала долгие гудки не ответившего телефона, и вновь на меня свалились безмерное уныние и усталость. Они были невыносимее воя сирен, и я положила трубку. В тот момент Элиза уже погибла под развалинами дома знаменитого поэта.

Голубая ванная в трещинах, постель на полу, засохшие чернила в пузырьке, запущенный сад и ровные ряды книг — я пытаюсь мысленно собрать всё это воедино, когда меня охватывает негодование на внезапную смерть Элизы и поэта. Ангелы воскресения призовут погибшего мужчину и погибшую девушку, но кто, если не я, возродит рухнувший дом знаменитого поэта? Кто ещё расскажет его историю.

Когда я думаю, как удалось заморочить Элизу и поэта, как легко они позволили дружелюбному солдату сбыть им понятие похорон, я напоминаю себе, что однажды я, как и вы, примем свои мнимые похороны, и примем их безропотно.