Сергей Булыга - Тюрем-тюремок

Летел по небу грач, смотрел, где, что и как лежит. Вдруг видит – на опушке тюрем-тюремок виднеется. Грач подлетел к нему, сел на крыльцо, в дверь клювом постучал, спросил:

– Тук-тук, кто в тюреме живет?

– Я, мышка-ворушка, – ему отвечают. – А ты кто?

– Я грач-щипач. Открой, коллега!

Мышка открыла, грач в тюрем влетел – и стали они вместе жить, на дело ходить да добычу делить. Вольготно, хорошо им, весело. И вдруг…

Осенним темным вечером…

Бух в двери! Бух! Испугались друзья, под стол залезли, спрашивают:

– Кто там?

А им в ответ:

– Это я, бобёр-рекетёр! Открывайте скорее, не то порешу!

Делать нечего, открыли. Вошел бобер и говорит:

– Не бойтесь, я вас не подставлю. Сам такой! – и лег на печь.

Стали они втроем жить, в большую силу вошли, никого не боятся. И вдруг…

Зимой, в мороз…

Глядят в окно – идут по лесу двое, большой и маленький, а кто – не разобрать. Вот подошли они к тюремку, постучались. Бобер к двери подкрался, свинчатку в кулаке зажал, кричит:

– Кто там? Зачем пришли?

В ответ – молчание. Потом…

– Я зайка-домушник, – один из незнакомцев скромно отвечает.

– Так, хорошо! – кричит бобер. – А кто с тобой?

И… рев в ответ:

– Медведь-мокрушник!

А после бах-бабах! – и дверь с петель снесли. А после – тра-та-та! – на полрожка…

И стали мишка с зайкой в тюрем-тюремке поживать да чужое добро проживать.

Жили-были в лесу три медведя. Вот как-то раз пошли они на просеку в малинник, весь день там проработали – корзины у народа отнимали, деньги, украшения, – а после, уже в сумерках, вернулись…

И видят – в доме непорядок. Осерчали медведи, нахмурились.

– Кто, – строго говорит медведица, – весь пол так затоптал? Кто в зеркало смотрелся и плевался?

А медвежонок к себе в угол заскочил – и тоже возмущается:

– Кто листал мою книжку-раскраску и всю раскрасил ее? Кто обложку порвал?

Ну а папа-медведь, тот и вовсе взревел:

– Кто из моей тарелки ел и всё мясо из нее повылавливал? Кто ковырялся моей зубочисткой? Поймаю – задавлю! – и грозно озирается.

Да только вот нет в доме никого! А после вдруг в углу… Как будто шорох… Или это кажется? Медведь на цыпочках к стене подходит, двуствольное ружье с гвоздя снимает и только стал курки взводить…

Как тут вдруг кто-то из-за шкафа – шасть в окно, и поминай его как звали! Испугались медведи, опешили. А после видят – это ж маленькая девочка! Бежит, между елками мелькает. Тьфу, вот те на! Нашли, кого бояться! Повеселели косолапые, включили свет…

И обнаружили пропажу одиннадцати серебряных чайных ложечек, двух комплектов льняного с ручной вышивкой постельного белья, початой бутылки армянского коньяка и пачки акций нефтяной компании на весьма кругленькую сумму. Вот дела!

А девочка, когда выросла, уехала в веселый южный город Одессу и там прославилась как знаменитая налетчица по прозвищу Сонька Золотая Ручка.

Отсидел Коломбок от звонка до звонка, отвалился. Взял справку, получил расчет и вышел за ворота. Весна на воле, воробьи чирикают…

Ну, и пошел он напрямик. Идет, перо в кармане греет. Навстречу ему заяц попадается. Коломбок его за уши взял, в угол прижал и говорит:

– Ну что, косой, допрыгался? Вот я тебя сейчас пощекочу! – и достает перо.

Испугался косой, завизжал:

– Не режь меня, пахан, я чист!

И раскололся, сдал медведя.

Медведь в берлоге спал. Закатился к нему Коломбок, перо под дых приставил, говорит:

– Хмырь! Настучал! Я срок мотал, а ты…

– Пахан, ты что?! – ревет медведь. – Да я ни сном, ни духом! Это рыжая! Вот век свободы не видать!

Побледнел Коломбок, зачерствел.

– Эх! – говорит. – Вот от кого никак не ожидал! – и выкатился вон…

И тотчас же лиса ему навстречу. Зовет:

– Пахан! За мной!

Подрастерялся Коломбок.

– Куда? Зачем?

– На хазу! К деду с бабой! Это они, курки, тебя зарыли!

Почернел Коломбок, заорал:

– Врешь, рыжая! Вот я тебя! – и за перо, и за лисой; через пустырь, через забор, в окно…

И прямиком на стол упал, в тарелку. Лежит, все потроха отбил и встать не может. А над ним…

Дед, баба, заяц, медведь да лиса сидят голодные, вилки грызут. Вот дед и говорит:

– Ха! Крутая закуска! Эй, баба, раздели на пять частей!

И скушали болезного, не пощадили.

Вот, шел солдат-омоновец с войны, проголодался. Заходит в дом. А там старая баба сидит. Омоновец ей говорит:

– Хозяйка, накорми защитника!

А баба отвечает:

– И-и, милок! Сами с голоду пухнем.

Омоновец тогда:

– А ты меня хоть чем попотчуй. Так голоден – сил нет терпеть.

А хозяйка опять за свое:

– Ничего у нас нет.

– Ну а топор хоть есть?

– Есть, как не быть.

– Тогда давай топор, мы из него паштету сварим.

– Чего-чего?

– Паштету, говорю. Такая южная похлебка. Я же только что оттудова, с югов, я в Кавказских горах воевал, и там много чему научился. Увидишь – пальчики оближешь.

Баба и согласилась. Взяли они топор, чистой тряпочкой его вытерли, в чугунок опустили, водой ключевою залили и поставили в печь на огонь. Сидят и ждут. И вот вода уже кипит! Омоновец забеспокоился, спросил:

– А соль у вас найдется? Паштет без соли очень нехорош.

Соль нашлась. Посолили. Тогда, чуток повременив, омоновец опять:

– Эх, а теперь бы еще и крупы! Ну хоть одну щепотку.

Повздыхала баба, поохала, по сусекам поскребла, нашла маленько и крупы. Омоновец крупу в чугунок забросил, языком прищелкнул, говорит:

– Ну, баба, нынче попируем!

А та и рада, ждет. И кавказский герой притаился. Но вскоре снова подскочил и всяким ловким обхождением ложку масла у доверчивой бабы выпросил, в паштет забросил, размешал, как следует…

Дух по избе пошел – густой, питательный! Омоновец и говорит:

– Готово!

Достали они чугунок из печи, поставили на стол и принялись есть. Знаменитый паштет получился! Баба его за обе щеки уплетает и омоновца нахваливает:

– Ну ты и мастер, служивый!

А омоновец не столько ест, сколько удивляется. Ведь в том паштете не только масло да крупа присутствуют, но, глядишь, и мясо попадается, и кости, и капустный лист, и чернослив, и даже кардамон. А топора не видно! Что за чудо?! Привстал он над столом и ну ложкой по чугунку рыскать, по дну скрежетать, топор искать…

Как вдруг открывается дверь и входит дед, бабин хозяин. Остановился он в пороге, носом повертел, принюхался… и осерчал, да и как закричит:

– Что, вредная баба, опять ты за свое? Опять ты мой топор сварила! А с чем я завтра в революцию пойду?! Эх, опять нас омон обездвижил!

Три года Иван-царевич дома не был, но уж зато вернулся он не с пустыми руками – жарь-птицу привез! Обрадовался царь, обрадовалась царица, а вкупе с ними и весь их народ. Одна лишь царская невестка, а Иванова любимая жена Василиса Премудрая, горько кручинится и говорит…

Да только по случаю всеобщей радости слушать ее не стали, а расставили столы длиннющие, накрыли их скатертями хрустящими, яств да питв нанесли – и зашумел, заплясал, заорал пир горой! А заморская волшебная жарь-птица – ее в палисандровую клетку посадили да под самый потолок для всеобщей потехи повесили – а птица на всё это безбедное застолье завистливо поглядывает да клювом жадно пощелкивает. А Василиса Премудрая любезного мужа за рукав подергивает и шепчет ему, шепчет, шепчет…

Но кто же это в пиру шепчет? В пиру нужно кричать! И посему опять никто Василису Премудрую не расслышал, а отпировали они, отгуляли, а после где кого судьба настигла, там и полегли. Ночь наступила. Месяц выглянул. И вдруг…

Потянуло душком! А потом…

– Горим! – кричат. – Горим!

И точно – запылали царские палаты! Повыскакивал честной народ во двор в одном исподнем и ну огонь тушить! Тушили, тушили, три заповедных пруда до самого дна ведрами повычерпали, бездну красной рыбы погубили, но палат всё равно не спасли – погорели палаты дотла. А было это поздней осенью. И вот стоят Иван-царевич на Василиса Премудрая на горьком пепелище, трясутся от холода. Иван-царевич говорит:

– Эх, лучше было бы мне не жарь-птицу, а шапку-невидимку добывать! Тогда сейчас никто бы нашего позора не увидел! Ведь так, душа моя?

– Нет! – отвечает Василиса Премудрая. – Вовсе не так. Жарь-птица тоже хороша, особенно под белым винным соусом. Только до той поры надобно было ее не в палисандровой, а в железной клетке держать, тогда бы и пожара не было. Но разве ты меня когда-нибудь послушал?! – и смотрит презрительно.

Вот каковы они все, эти вредные бабы!

Была у ней красная шапка, ага. Она ж ведь сама лысая была, вот с того ту шапку и носила. А Серый на игле сидел, кололся, значит. А раньше он нормальный был: зайцев душил, овец, всяких ягнят – и жил, как все. А после, как связался с Красной Шапкой, так та ему и говорит: