Татьяна Корсакова - Приди в мои сны

И у нее получилось. Чего ей стоило решиться, не отступить, не разжать пальцы, не вырвать мальчика из озерных объятий, знает о том только Страж. Кайсы этого не понять. Не понять, как можно своими собственными руками топить того, кого любишь, как родного сына. Но получилось! Озеро снова вернуло то, что однажды забрало. Заемная жизнь… уже вторая по счету. И о цене лучше не думать. Не сейчас…

Тогда, когда Федя закричал, забился дико в ее руках, Евдокия была почти счастлива, тогда ей казалось, что самое страшное уже позади – мальчик выжил. А теперь сердце снова ныло, потому что выжить – мало, нужно еще найти в себе силы зацепиться за жизнь. Были ли у Феди эти силы? Захочет ли он остаться после того, что узнал? Или останется, но лишь затем, чтобы мстить жестоко и безрассудно тем, кто отнял у него надежду? Не превратит ли его горе в подобие Злотникова, не искалечит ли? И может быть, стоило послушаться Кайсы, рассказать Феде всю правду до конца? Евдокия не была уверена. Не видела она перед собой больше прежнего Федю, а к чужаку, который во второй раз вернулся из Нижнего мира, ей еще предстояло присмотреться, смириться с тем, что таким, как прежде, он больше не будет, что та кровавая ночь изменила их всех, искорежила, превратила в незнакомцев. И с этим теперь придется жить. Если удастся выжить…

Мальчишка изменился. Не стало больше того Федора, которого Август знал. Перед ним был взрослый мужчина, неузнаваемый, ослабленный болезнью и болью, измученный, но все равно невероятно сильный. И он смотрел на них так странно, словно они были чужаками. Или врагами… Августу стало не по себе под этим тяжелым взглядом, он не мог, как ни старался, найти в Федоре хоть толику того прежнего, что заставляло любить его и пусть неловко, по-своему, защищать от опасностей мира. Этого незнакомца не нужно было защищать, от него хотелось держаться подальше. И это преступное по своей сути трусливое чувство делало Августа несчастным. А еще состояние Евдокии, то, как сильно она сдала за последние несколько дней. Годы держалась, крепилась, силой своей заражала его, бесхребетного и ничтожного, а тут словно сломалось в ней что-то, испортилось, как в часовом механизме. Не Федор был тому виной, но его возвращение и тот нелегкий выбор, который им всем предстояло сделать.

Один выбор Берг уже сделал, даже с Евдокией не посоветовался. Но маяк – это совсем другое, это даже не душевный порыв, а нечто большее, жизненная необходимость, как глоток воздуха, без которого простому человеку никак. А как быть с Федором, с его желанием найти Айви и отомстить за ее исчезновение? Кому он станет мстить? Кого признает врагом? Уж не его ли, Августа? Он ведь виноват, язык его болтливый виноват. Промолчи он тогда, и не случилось бы ничего. Или все равно случилось, только позже? Но что сделано, то сделано, и корить себя нет смысла, а нужно попытаться исправить хотя бы то, что можно исправить. Знать бы только как…

Федор выздоравливал быстро, гораздо быстрее, чем обычные люди. Ожоги его затянулись, покрылись уродливыми рубцами, пальцы, вопреки опасениям Кайсы, не потеряли ни гибкости, ни чувствительности. И рана на груди затягивалась, пусть не так быстро, как ожоги, но все же. Сила была в нем сокрыта немалая. И сила эта росла с каждым прожитым часом. Только бы не выплеснулась, не сожгла и его самого, и всех, кто окажется рядом. Что-то подленькое в душе Августа нашептывало: «Беги, уноси ноги! Он опасен! Он страшнее Злотникова. Он такой же, как то чудище, что затаилось на озерном дне и ночами проползает в твои сны…» Но каждый вечер Берг, поборов слабость, приходил в охотничий домик, садился на табурет у грубо сколоченного стола и молчал, нес повинность.

Федор тоже большей частью молчал, думал о чем-то своем. Наверное, думы эти были страшные, потому, что его изменившееся до неузнаваемости лицо становилось каменным, похожим на маску. На лице этом живым оставался только единственный здоровый глаз. В нем Августу чудились желтые всполохи. Наверное, это были всего лишь отсветы от свечи, но тело покрывалось холодным потом, а желание убежать становилось почти невыносимым. Евдокия чувствовала то же самое, вот только к страху примешивалось что-то куда более сильное – жалость. Она жалела Федора как-то по-особенному, по-матерински, и в жалости этой не было ничего унизительного. Наверное, поэтому он терпел и ее прикосновения, и ее взгляды. Не улыбался, не отвечал лаской на ласку, но и не отворачивался к стене, даже отвечал на вопросы.

И только Кайсы не чувствовал никакой неловкости. Иногда Августу казалось, что Евдокия права – он ветер, а ветру не свойственны эмоции. Не потому ли Федор тянулся именно к отцу Айви, а не к ним с Евдокией? Или потому, что Кайсы пообещал ему помочь поквитаться?

Он и помогал, как умел, по-своему. Как только Федор стал достаточно силен, чтобы стоять на ногах и удерживать в руках нож, Кайсы взялся за его обучение. Однажды Августу довелось увидеть их урок. Они не разговаривали, кажется, даже не смотрели друг на друга, но действовали так слаженно, словно понимали друг друга с полувзгляда. Кайсы показывал, как нужно управляться с ножом. Ножей у него было много, всяких разных, и больших, и маленьких, но неизменно смертельно опасных, попадающих в цель с любого расстояния.

У Игната, теперь Кайсы требовал, чтобы Федора называли только так и не иначе, и Август себя приучал к этому новому, незнакомому имени, получалось не сразу. Ножи его не слушались, выпадали из неловких пальцев, летели мимо цели, пели тонко, с издевкой. Но он не злился, он пробовал снова и снова, до изнеможения, до дрожи в руках и насквозь промокшей от пота рубахи, до тех пор, пока ножи не подчинились. Один из них впился в старый кедр прямо над макушкой Августа, срезал тонкую прядь, завибрировал победно. И вибрация эта передалась ослабевшему вдруг телу, разлилась по мышцам дрожью и слабостью, заставила дышать часто-часто.

– Я бы вас не убил, – сказал Игнат, выдергивая нож из дерева. – Не нужно меня бояться. Не вам.

А он боялся, замер, не имея сил пошевелиться, открыть глаза, посмотреть на мужчину, стоящего так близко, что слышно его ровное дыхание.

– Простите, мастер Берг. Я не должен был.

Что-то изменилось в голосе, словно треснул ледяной панцирь, не сломался, не развалился на кусочки, но дал слабину в одной-единственной точке. И если бить только в эту точку, то кто знает, возможно, все еще можно исправить?

– Это ты меня прости, Игнат. – Август открыл глаза, встретился с внимательным, с желтыми всполохами взглядом.

– Уже простил. – Он не улыбался, разучился улыбаться за эти годы, но та крошечная трещина сделала их чуть ближе друг к другу. По крайней мере, Августу хотелось так думать.

– Парень делает успехи. – Похвала Кайсы была привычно скупой. – Сила и меткость у него отменные, особенно принимая во внимание, что он одноглазый. Вот только с самоконтролем есть еще трудности. Ты мог его убить. – Кайсы положил руку на плечо Игнату, и от этого прикосновения тот дернулся, но не отстранился.

– Не мог. – Игнат мотнул головой.

– Мог. У тебя дыхание сбилось, я слышал. В следующий раз, если вздумаешь тренироваться на живых мишенях, выбирай того, над чьим телом тебе не придется потом скорбеть.

– Можно вас? – Игнат улыбнулся впервые за все эти дни, вот только улыбка получилась дикой.

– Можно. – Острое лезвие прочертило на шее Игната кровавую полосу. – Если успеешь. – Кайсы спрятал нож обратно в рукав, сказал насмешливо: – Утрись, щенок.

И Игнат молча стер с кожи кровь, а Август в ужасе подумал, что промахнись Кайсы хоть на волос, ошибись с глубиной надреза, и все… Но Кайсы не промахнулся, а Игнат не испугался, даже не дрогнул, лишь посмотрел на своего учителя задумчиво. В кого же он превратился? Кого вернуло им озеро? И стоило ли вообще возвращать?

Так бы они и жили: с опаской и оглядкой. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не Евдокия, которой удалось достучаться до Игната. Вот только для этого ей пришлось умереть…

Она стояла у печи, готовила им троим ужин, когда случился сердечный приступ. То есть Августу подумалось, что это приступ, а на самом деле все оказалось куда как хуже. Евдокия умирала молча, не хотела пугать мужа, просто выронила ухват, прижала руку к груди, прислонилась плечом к печи, словно в поисках секундного отдыха. Но Август знал свою жену, умел чувствовать ее. Он рванулся вперед, с грохотом опрокидывая табурет, и успел подхватить Евдокию на руки, не дал упасть на земляной пол. Вот только был ли в этом толк?..

Ее лицо не побелело даже, а посерело, глаза подернулись пеленой, а губы, сделавшиеся вдруг синими, продолжали улыбаться.

– Все хорошо, Август. – Он не расслышал, а скорее догадался, что она прошептала. – Все будет хорошо. Ты только не бросай… не отказывайся от него. Обещай…

Он пообещал, он бы пообещал ей что угодно, даже луну с неба. И достал бы эту чертову луну! Вот только обещания не могли удержать Евдокию в этом мире, болезнь, с которой она долгое время боролась в одиночку, подкралась и напала, обвилась хлестким змеиным хвостом вокруг груди и горла, сдавила.