Владимир Дружинин - Завтра будет поздно

Она мысленно уже составляла листовку. Эх, кабы еще имена!

— Немец на немца, — сказал я. — Это же… Им конец, Юлия Павловна.

— Не так еще скоро, Саша.

— Это выбьет их из Саморядовки, если как следует подать.

— Утопия, Саша. Выбьют их «катюши». Фюрст… Фюрст… Неужели тот самый?

Некий Фюрст, обер-лейтенант, находился у нас в плену. Его захватили в начале зимы, возле Колпина.

— Интересно, что за пословица, — сказал я. — Французская пословица…

Машину качнуло. Вошел, топоча и злясь на стужу, капитан Шабуров, коротким рывком пожал мне руку. Ни о чем не спрашивая, швырнул в угол шапку, сел и затих. Его мысли бродили где-то очень далеко.

Обритый наголо, плотный, с серебристой щетиной на щеках, он сидит ссутулившись, изучает свои толстые, беспокойно шевелящиеся пальцы. И мы говорим еще громче, чтобы рассеять тяжелую тишину, загустевшую вокруг него.

Не таким был Шабуров раньше, когда были живы его жена и пятнадцатилетняя дочь. До того дня, когда в его квартиру на Литейном попал снаряд.

К ужину явился и шофер Охапкин. Весело поздоровался со мной, мигом затопил погасшую печь. Жаря на сковороде картошку, с упоением толковал о докторше из медсанбата, которая якобы влюблена в него до безумия.

— Врешь ты, — равнодушно бросил Шабуров. — Врешь ты все, Николай.

— Я вру?

Юное лицо Коли, с пушком на мягком подбородке, выражает искреннюю обиду.

— Фантазирую когда… Чуть-чуть, — Коля лукаво ухмыляется. — А врать не вру. Спросите: есть в медсанбате докторша Быстрова. Все точно…

— Быстрова, может, и есть, — скучным голосом откликается Шабуров. — А ты все-таки заливаешь.

Что и говорить, на редкость разные люди собраны прихотью войны на нашей звуковке!

— Нынче вещать не будем, — объявил Шабуров, когда мы принялись за еду. — Тапки дорогу перепахали.

Больше он ничего не сказал, пока мы ели картошку, пили чай с клюквенным экстрактом, горьковатым от сахарина, и толковали о разных вещах. О штурме Саморядовки, который начнется не сегодня-завтра. О трофейном сухом спирте, подобранном Колей, — к его огорчению, этот проклятый фрицевский спирт нельзя пить. Но больше всего, конечно, мы говорили об убитом немце.

После ужина Михальская собралась в путь. Я вышел с ней.

— Шабуров доволен, — сказала она. — С вами ему легче, Саша, я понимаю.

— Со мной? — удивился я.

— Сперва я думала, он завидует мне. Ну, зрелище чужого благополучия…

Война не отняла у нее близких, вот что она имеет в виду. Ее родные живы, перебрались из Киева в глубокий тыл, куда-то за Урал.

— Нет, Шабуров не злой человек, — продолжала она. — Не злой. Я сама виновата, Саша. Тормошила его, в душу лезла. Ругаю себя, а удержаться не могу.

В лесу во тьме передвигались танки, урчали, рылись. С треском, как сухая лучина, сломалось дерево.

— Жена у него, наверное, была тихая, — произнесла Юлия Павловна задумчиво. — В мягких тапочках, фланелевом халате, смирная, уютная северяночка.

Мы стояли на шоссе, на ветру. Михальская обминала в пальцах папиросу.

— Э, нет! — Она выхватила у меня спички. — Лучше уж я сама.

Попутный грузовик взял ее. Я не спеша шагал обратно. Под сенью леса остановился, нащупал в кармане коробок, он был еще теплый и, как мне показалось, от тепла ее рук.

Утром примчался Лобода.

Первым заслышал начальника Охапкин. Он готовил завтрак на дымящей печурке, вытирал слезы засаленным рукавом ватной куртки — и вдруг застыл.

— Майор ругается! — произнес он шепотом, почти торжественно.

Снаружи трещало, лесным чудищем шел, ломая заросли, танк. Но Коля не ошибался. Через минуту мы все услышали голос майора.

Я открыл дверцу пошире. Лобода не ругался, он зычно здоровался с кем-то.

— Ну, все! — молвил Охапкин. — Влетит нам, товарищ капитан, за то, что не вещали.

Теперь Лобода двигался к нам. Невысокий, лысоватый, полный; походка вразвалочку; по виду он ничего не унаследовал от своих предков — запорожцев. Но голосище! Вероятно, с таким точно рыком скакал на коне его прапрадед, наводя ужас на панов.

— Здорово, хлопцы! — громыхнул майор, влезая в машину. — Спали?

Наше «здравия желаю» получилось нестройным: Шабуров брился, я спросонок продирал глаза.

Звуковка не работала ночью, это было ясно без всяких слов. Мы потому и проснулись так рано. Охапкин подмигнул мне.

— Оладьи, товарищ майор! — заявил он. — Ваши любимые.

Он, сияя, смотрел на Лободу. Оладьи — конек Коли-повара, его неизменный шедевр. Он искренне пытался отвести от нас грозу.

Шабуров ополоснул лицо над ведром, вытер его, надел портупею. Он проделывал все это медленно, даже, пожалуй, медленнее, чем обычно. Лобода наблюдал за ним некоторое время, потом вынул из планшетки сложенный лист бумаги.

— Вручаю, — сказал майор.

— Ясно, — хмуро молвил Шабуров, глянул и не спеша разорвал листок пополам.

— Вот так! — сказал майор с вызовом.

— Слушаюсь, — отозвался Шабуров.

Сцена была мне понятна: регулярно каждый месяц Шабуров подавал рапорты. Ему опостылела звуковка, он не видит никакого смысла в нашем деле. Он старый артиллерист. Он хочет бить немцев. Рапорты неизменно возвращаются с пометкой «Отклонить». Шабуров — инженер, знаток нашей техники — усилительных ламп, мерцающих синеватым светом во время вещания, рупоров и прочего. Как же можно отпустить его!

— Почему не работали?

— Танки дорогу перепахали, — говорит Шабуров.

— Танки! — взрывается майор. — Я только сейчас вот тут толковал с танкистами…

Разве танкисты откажутся помочь звуковке? Никогда! Если нужно, разровняют сугроб, а то и на буксир возьмут. Есть же у Охапкина стальной трос? Есть! На что он, спрашивается, — завязывать мешок с сухим пайком, что ли?

Коля фыркнул и пролил чай. Он восхищался майором. Лобода вошел в азарт. Ни одной ночи простоя! Одни лентяи утверждают, будто звуковка зимой выходит из строя. Чепуха! Мы покажем сегодня…

— Нет, нет, молчать мы не можем! — гремит майор. — Тем более, имея такие новости! Мы такое закатим немцам! Верно, товарищ писатель?

Меня смущало это обращение. Перед войной я только начинал печататься: всего-навсего три рассказа в толстом журнале.

— Верно, — ответил я, зная, что звуковка наша одолеет теперь все препятствия. Когда в кабину рядом с Охапкиным садится майор, она становится вездеходом.

Но какие новости имеет в виду Лобода? Что он намерен закатить сегодня? Наверно, о перебежчике.

Майор откинулся к стенке и похвалил оладьи. Да, именно о перебежчике. Придет время, мы, может быть, узнаем больше об этой истории. Но ждать незачем. Нельзя ждать! Факты горячие.

— Вот, я помню, под Москвой…

Лобода любит вспоминать Москву. При этом в голосе его гудят нотки такого энтузиазма, что меня, ленинградца, точит невольная ревность.

— То Москва! — мечтательно вздохнул Охапкин. — Небо и земля.

Лобода усмехнулся.

— Правильно, Коля, — молвил он мягко. — Настоящий солдат так и должен рассуждать. Он не скажет: мне тяжелей всех. Нет! Товарищу еще труднее!

Но Коля таил в мыслях другое.

— Там бы я давно орден заимел, — вырвалось у него, да так простодушно, что мы расхохотались.

После завтрака майор и Шабуров ушли к танкистам. Охапкин, охваченный жаждой деятельности, проверял мотор. Я ломал голову над бумагой.

По мысли майора, передачу можно написать так, что немцы сами разоблачат убийцу и к тому же сообщат нам новые данные. Лобода ничего не советовал. Он предвкушал писательские находки.

Легко сказать!

Я писал, зачеркивал, выскакивал из машины, чтобы вобрать в легкие свежего воздуха. Дело не клеилось. Я с отвращением перечитывал сумбурные, вялые строки. Сухо! И, главное, причину неудачи я, как ни бился, уразуметь не мог.

Ну какой я писатель! Юлия Павловна сделала бы это гораздо лучше. По дружбе она оставила мне свои заветные тетрадки, вот они, на полке. Она заносит туда, опрашивая пленных, образцы окопного жаргона.

Что толку!

Иронически поглядывает на меня маленький бронзовый мавр, охвативший корзину для винограда. Она набита окурками, ее окурками. Юлия Павловна привезла эту пепельницу из своей киевской комнаты, выходившей окном на Днепр. А может быть, из Испании.

Я еще сидел за партой в школе, а она уже была в горах Гвадаррамы, под огнем фашистов. Я слушал лекции в университете, а она уже преподавала.

Да, я ничего не умею…

Лобода вернулся к обеду.

— Все в порядке, — возгласил он. — Нашли позицию для машины — лучше нельзя. Всего двести метров от немцев. Ну, что создали, писатель?

Я показал.

— Так… Так… Неплохо… Ну, здесь лишнее. Рассуждений многовато. Да зачем вы в прятки-то играете? Не отрывок, все письмо им давайте! Без недомолвок! Его отцу это ничем не грозит, письмо и так известно этим… как их… креатурам Фюрста. Будет им пилюля!