Вячеслав Подкольский - За помощью

«Что мне теперь делать? Что делать?» — в тысячный раз с отчаянием задал себе этот вопрос бывший мелкий палатский чиновник Власов.

Он присел на скамейку совершенно безлюдного городского сквера, покрытого сероватым снегом (начиналась уже весна), и вытер платком влажный лоб.

Ноги его гудели от усталости. Сегодня, как и вчера, и третьего дня; вот уже больше полгода, Власов ходил по городу, бесплодно обивая пороги присутственных мест, банков, нотариальных и торговых контор в поисках каких-нибудь занятий. Всюду им давно были поданы докладные записки и прошения, и отовсюду получались одинаковые ответы: «сейчас свободных вакансий нет; придётся ждать и долго ли — неизвестно; по временам наведывайтесь».

Власов терпеливо ждал и упорно наведывался во все учреждения, доводя себя ежедневно до полного физического изнеможения.

Но дальше ждать у него не хватало силы. Власов представил себе, как он вернётся в дом тестя, где он жил с женой и двумя детьми, как пройдёт через лавку тестя, стараясь, чтобы тот его не заметил, как робко-вопросительно посмотрит на него жена, как он от неё отвернётся, как войдёт тёща и скажет: «Что ко времени-то не приходите? Двадцать обедов что ли собирать стану? И так измучилась со своей семьёй, а тут ещё чужая навязалась!..», как он, голодный, уставший, скажет ей, чтобы только успокоить её, что он закусывал, как…

«Да всего и не перечислишь, — подумал Власов, — всех тех мелких, но вместе с тем и ужасных обид и унижений, которые приходится переносить мне с того времени, как я ушёл со службы и сделался обузой родственникам!»

«Да, близок локоть, да не укусишь! — закурив последнюю найденную в кармане папиросу, продолжал рассуждать про себя Власов. — И как глупо всё это вышло! Зачем я тогда погорячился? Самолюбие! Хотелось доказать, что и я — человек! Спасибо ещё, что формуляр-то не испортили: вышел-де „по семейным обстоятельствам“!.. А не погорячись, и сейчас бы служил, и не было бы ни этой нужды, ни унижений, ни тоски, ни гнёта… А-ах, скверно, скверно! Что теперь делать? К кому обратиться? Кого попросить? Не знаю! Все обхожены, всех просил, больше идти некуда!..»

Погружённый в свои невесёлые думы, Власов сидел печальный, понурив голову, и не заметил, как подошёл и сел на ту же скамейку благообразный мужичок средних лет, сборщик подаяний на церковь.

— О-ох, умаялся я сегодня! — сначала как бы про себя произнёс мужичок, а затем, оглядев соседа, продолжал, — в городу-то больно устаётся ходить, а летом, и того плоше: везде каменья. Н-да, весна скоро… Волга-то пройдёт, потянутся со всех концов богомольцы! В монастырях трапеза везде хорошая, дорогой идти весело, вольготно, пташки тебе поют, воздух вольный!.. У крестьян наступит пора молочная, куда ни придёшь, — везде тебе ватрушки, блины…

— А ты, должно быть, дяденька, поесть-то любишь? — несмотря на грустное настроение, не мог не улыбнуться Власов, слушая с каким наслаждением говорил мужичок о еде.

— А ты что же, не емши что ли живёшь? — обидчиво спросил тот.

— Да, не евши! — задумчиво признался собеседник и в свою очередь спросил его. — А скажи, дяденька, теперь нельзя пойти на богомолье?

— Кто же теперь пойдёт? — усмехнулся сборщик. — Скоро реки тронутся, вить, Волга-то надуваться стала!..

— А в Глушицком монастыре ты бывал?

— Как не бывать! Ведь с молодых лет странствую… Во многих я бывал монастырях, а хуже Глушицкого не видывал.

— Как это так? Ведь там чудотворная икона! — изумился Власов.

— Икона-то там есть, это правильно, да только игумен там очень суров… Такой дошлый, везде всё сам… Придёт это в трапезную, да увидит там какого-нибудь обедальщика, который к заутрени не встал, начнёт ему такой акафист отчитывать, что у того кусок поперёк горла встанет!..

— А зимняя дорога туда где? По луговой стороне через Волгу? — заинтересовался Власов.

— Да, почти как и летняя: Волгу перейдёшь, а там по берегу на село Смоленское… Вёрст восемь от города.

— Ну, прощай, спасибо!

Власов бодро поднялся со скамейки и быстро пошёл из сквера домой, так как часы на колокольне ближайшей церкви пробили шесть, и уже заметно было, как опускались сумерки.

В голове его развивался какой-то новый, видимо, важный план, от осуществления которого зависела его жизнь, и в успехе которого он не сомневался. Поэтому-то он и шёл так бодро, не опуская вниз головы и также бодро, без всякой робости и стеснения, вошёл в лавочку тестя, а затем в комнаты. Заметив эту необычайную развязность мужа, Авдотья Павловна обратилась к нему:

— Неужели, Вася, нашлось что-нибудь?

— Да, кажется, кое-что наклёвывается, — ответил Власов. — На Клюкинской фабрике место конторщика освобождается, завтра утром съезжу туда с Симоновым, на его лошади… Я его встретил, и он обещал мне лично отрекомендовать меня директору фабрики… Так завтра меня часов в семь разбуди, да копеек тридцать на всякий случай у папаши попроси мне на дорогу, всё-таки как-то неловко совсем без денег…

Последнюю просьбу он произнёс нетвёрдо и, отвернувшись от жены, перебирал что-то на столе.

— Есть-то хочешь? — заботливо и тихонько спросила жена.

— Я с Симоновым закусил немного, — соврал муж, — а всё-таки может быть что-нибудь найдётся?

— Я тебе спрятала кусок пирога.

Она достала прибережённый кусок пирога и, взяв стакан, сказала:

— Там чай недавно пили… Пойду налью тебе… Может быть ещё есть…

Власов с жадностью голодного человека принялся за еду, а жена вышла в комнату родителей. Минуты через три она вернулась в свою комнату со стаканом жидкого чая, на поверхности которого плавал свежий кусок лимона.

— Видишь, как мамаша-то раздобрилась, как я сказала, что ты место получил, даже лимону отрезала! — улыбнулась Авдотья Павловна.

— Да ты, матушка моя, не особенно увлекайся, может быть ещё и ничего не выйдет!..

— Конечно, всё может быть, только ты уж ради Бога попроси хорошенько директора и не гонись за жалованием, сколько бы не дали — поступай, соглашайся, а то уж так мне здесь тяжело жить, да слушать попрёки. Кажется, вот убежала бы, куда глаза глядят!..

— А где же дети? — осведомился Власов.

— Да спят уже.

— Ну, пусть себе спять… А-ах, хорошо бы теперь покурить! Попроси у папаши, может быть он раздобрится?

— Хорошо, сейчас.

Вместе с папиросами Авдотья Павловна принесла только что полученный номер иллюстрированного журнала. Закурив папиросу, Власов стал просматривать журнал, но усталость скоро взяла своё, и он улёгся спать, повторив, чтобы его не забыли разбудить в семь часов.

Утром Власов поднялся нехотя. Вчерашней бодрости в нём как не бывало. Он без аппетита напился чаю, долго одевал высокие сапоги и поношенное ватное пальто, закутывая шею башлыком, так что Авдотья Павловна решилась заметить:

— Не опоздай, как бы Симонов-то не уехал без тебя.

— Ничего! — вяло произнёс он и, взяв у жены занятые ею у отца тридцать копеек, поцеловал её и сонных девочек, сказав. — К вечеру пожалуй, вернусь…

Власов пошёл тихо, как будто раздумывая, не вернуться ли ему назад. Город только что просыпался. Из домовых труб ленивыми струями поднимался дым. В воздухе чувствовался утренний морозец, задёрнувший тонким ледком образовавшиеся накануне ручейки и лужицы. С карнизов крыш и водосточных труб свешивались ледяные сосульки. Лениво тянулись нищие к церковным папертям. Поравнявшись со зданием гимназии, Власов увидел весёлую, оживлённую кучку гимназистов в длинных серых, сшитых на рост, шинелях, с ранцами на спинах и в синих фуражках, надетых до самых ушей. Из-под козырьков фуражек выглядывали их оживлённые розовые мордочки с плутоватыми глазёнками. Мальчуганы шумели, недовольные тем, что сторож долго не отпирает дверей. Власов приостановился и залюбовался ими. Ему завидно было их беззаботности и их ясному, чистому детскому веселью. Наконец, высокий, усатый как кот сторож отпер дверь и, увидев, кто звонил, сердито проворчал:

— Пропасти на вас нет! Чего вы спозаранку-то шляетесь?

Но мальчуганы не слушали и шумной гурьбой ввалили в дверь.

С их исчезновением, словно погас последний луч всеоживляющего солнца, и в душе Власова опять вдруг сделалось скучно, серо и безнадёжно. Он зашагал дальше и думал:

— Зачем я вчера налгал о месте на фабрике и о встрече с Симоновым? Зачем я затеял это богомолье в монастырь? Молиться я не могу, — ведь я давно во всём изверился.

Пройдя машинально площадь и проулок, где тянулась решётка сада при губернаторском доме, Власов очутился на берегу Волги.

Она растянулась перед его взором синевато-серой лентой, с почерневшими поперёк зимними дорогами, усаженными вехами-ёлочками, согнувшимися и кое-где попадавшими, в предчувствии близкого путешествия на льдинах и верной гибели в волжской пучине. Машинально сошёл Власов с берега к реке, по которой, как движущиеся точки, виднелись только редкие пешеходы, так как ввиду вскрытия Волги проезжий путь уже был закрыт по ней. Какой-то ледащий мужичонка на санях горячо доказывал речному стражнику о необходимости разрешить ему проезд через Волгу, так как ему надо было домой, а лошадь с санями он не мог оставить на произвол судьбы в городе. Мужичонка божился и клялся, что санки его и пуда не весят, и в доказательство хватал их руками и приподнимал на воздух. Стражнику наконец наскучили пререкания, и он, махнув рукой, обратился к мужичонке: