Ангел Богданович - Текущие заметки

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Дума. – Правительство. – Народ.

Прошло почти два месяца, как начала… действовать, хотел я сказать, государственная дума, но жизнь, текущая ужасная жизнь немедленно остановила меня: «не действовать, а – говорить».

И мне стало стыдно за себя и грустно за думу.

Действительно, я, как истый российский обыватель, не привыкший к действиям, принимал искренне слова за действия. Я аплодировал членам государственной думы, когда они говорили речи с балкона клуба в день открытия думы. Я задыхался от неизъяснимых чувств не то восторга, не то удовлетворенного самолюбия, когда 13 мая дума выразила недоверие министерству. Я горел вместе с думой от негодования, когда на запросы министра дума получала оскорбительные отписки.

И долго еще я пребывал бы в таком состоянии пламенного самообольщения силой и энергией моей государственной думы. Моей – ибо я ее сам выбирал, сам агитировал за партию народной свободы, сам клал свою записку со списком выборщиков, избранные мною кадеты – мои представители, и я не могу от них отречься.

Их речи я искренно принимал за действия. Их резолюции, их «переходы к очередным делам», их торжественные обращения к правительству, – все это принимал за чистую монету настоящего парламентаризма. Ни одно копье в словесных стычках сокрушил я во славу «прекрасных глаз» государственной думы, и все ждал, ждал минуты, когда эти речи, резолюции, «переходы к очередным делам» приведут к единому, хотя бы на первый раз и малому результату, малому, но осязаемому, весомому, ощутимому для всех. В предвкушении этой сладостной минуты реальных последствий от существования думы, я готов был, как Фауст, сказать мгновению: «остановись, ты так прекрасно»!

И вдруг… белостокский погром…

Когда в ответ на запрос думы о восьми смертных приговорах в Риге министерство поспешило привести эти приговоры в исполнение, это было ужасно, возмутительно, потрясающе невероятно. Но я, обыватель, силился понять это так, что министерская машина задавила эти восемь жертв по инерции. Пущенная полным ходом в известном направлении, машина не могла остановиться при первом же грозном оклике. Это было невыразимо печально. Еще печальнее было мне видеть ту корректность, с которой дума выдержала пощечину, нанесенную ей грубой рукой генерала Павлова. Дума только поморщилась, когда ей в лицо бросили эти восемь трупов… к тому же рабочих, а не трупов профессоров, адвокатов, земцев или других кадетских членов партии «народной свободы». Дума только досадливо отмахнулась. Дума не почувствовала даже укола в сердце при таком, казалось, простом соображении, что ее неудачное вмешательство наложило на нее некоторое «невесомое», но тем не менее действительное обязательства перед этими восемью трупами… хотя бы это были и трупы рабочих. Но я, избиратель, почувствовал этот укол, и впервые что-то дрогнуло в моих чувствах в думе, что-то пока смутное, но зловещее и безнадежное поднялось в душе, как жадоба, как протест.

Не скажу, чтобы это чувство прошло после опубликования «черновика», с «каторжным» законопроектом о печати. Я силился не давать и этому чувству разрастаться. Мы, работники печати, так привыкли к «каторжным» условиям работы, что нас ничем не удивишь и не смутишь по этой части. Смутил еще более кадетский законопроект о свободе собраний, в котором мои избранники собрали все, что есть худшего в законах о собраниях западной Европы, и не внесли ничего, что есть у некоторых европейцев, напр., англичан, хорошего. Но этой душевной смуте я пытался не давать хода. Это все от непривычки, думал я. Писавшие эти законопроекты никак не могут забыть об участке, игравшем до сих пор роль вершителя и в их судьбе. В думе они ободрятся и все это поправят.

И вдруг… белостокский погром.

Словно завеса разверзлась передо мною, и я увидел то, что скрывалось за думой, за ее словесной борьбой с министрами, за всем тем обаятельным зрелищем, какое являл в течение шести недель первый русский парламент. Я увидел, что мы, обыватели, должны были видеть все время, но, увлекшись игрою в парламент, как-то просмотрели. Увидел, что ничто не изменилось, все не только осталось на своих местах, но укрепилось и стало откровеннее и наглее. Дума явилась как бы ширмой, за которой администрация почувствовала себя превосходно и потому сбросила с себя остатки стеснительных покровов законности.

Да, что ужаснее по своей откровенности, по своей наглядности переживали мы до сих пор? Ни в Кишиневе, ни в Одессе, ни в Гомеле офицеры, генералы и солдаты так спокойно и открыто не учиняли… расправы с «крамолой», олицетворяемой для них в «жиде». Офицер Миллер тяжело ранит девушку Рубановскую, ворвавшись за нею в ресторан. В присутствии подполковника Буковского и полковника генерального штаба Тяжельникова солдаты и хулиганы грабят магазин Бернблюма (золотых и драгоценных вещей), капитан 4-й роты Владимирского полка отдает команду: «По жидам стрелять беспощадно!»[1] – и стреляли, стреляли беспощадно. Стреляли день, стреляли два, стреляли три дня. А генерал Бадер доносит 9 июня военному министру: «Поведение войск примерное… нарекание газет ложь…»

Сбылось, к моему великому ужасу, тяжелое предчувствие, заставившее меня два месяца тому назад высказать опасение, что при думе может оказаться еще хуже, чем было до думы. Я говорил, что это возможно в том случае, если мы, обыватели, возложив всю ответственность и все надежды на думу, сами будем только вожделеть к «свободам» да критиковать эту думу по исконному обычаю русских обывателей. Так оно и вышло. Дума если ничего и не сделала, то худо ли, хорошо ли говорила и на своих «переходах к очередным делам» все же давала выход удручавшим ее и нас чувствам. Дума все-таки сочиняла законопроекты, хотя бы и не без тяготения к участку. Дума все как-никак волновалась, кипела, ругала министров, насколько могла отравляла им существование – словом, старалась вовсю, поскольку ей это было отпущено. И если за два месяца ничего не добилась реального, то у нее есть не оправдание, а некоторое право на снисхождение. И как самая прелестная девушка не может дать больше того, что имеет, так и самая энергичная дума в условиях русской действительности добилась бы немногого.

Но мы-то, господа избиратели? Что мы сделали за это время? Чем мы воздействовали на условия, в которых пришлось работать первому русскому парламенту? Я вам напомню ту странную пустыню, какую представлял Петербург в первый день русского парламента. Небольшая горстка любопытных, тысячи в три, около думы – вот как реагировала столица с полуторамиллионным населением на открытие первого нашего представительного учреждения. И то, что поразило меня в первый день, продолжалось все время и продолжается теперь. Дума сама по себе, а обыватели, чьи интересы представляет это учреждение, сами по себе. Где адреса, где приветствия, где отклики на думския резолюции? Положим, я бы и сам затруднился как откликнуться на «переходы к очередным делам». Ведь этими переходами дума словно обращается к нам, избирателям, с приглашением – отнюдь не мешать ее очередным делам и самим заниматься тоже своим делом. Ну, как если мы, избиратели московской части, воспылав рвением к государственным заботам думы, разлетимся к ней с изъявлениями наших чувств, а дума нас огорошит: «выслушав неуместное вмешательство в ее работу избирателей московской части, дума переходит к очередным делам». Получится такой пассаж неожиданный, после которого нам, избирателям, только и останется из подражанья думе постановить: «в виду такого неожиданного пассажа, со стороны думы, избиратели переходят к очередным делам», т. е. отправиться к себе домой и играть в винт по маленькой. Ибо она, дума, все разберет и коемуждо воздаст по делам его.

И вдруг… белостокский погром…

При всем уважении к думе, при всей моей преданности ей, при всяческой готовности нашей довериться думе, тут что то не так. Нельзя же нам заниматься все время очередными делами, как бы ни были они близки нашему обывательскому сердцу, когда пристав 4-го участка этой самой московской части, г. Барач, грозит устроить нам такой погром, пред которым белостокский ничто. И в каждом городе, и в каждой части, в каждом стане есть свой Барач, готовый во всеоружия власти, штыков и пулеметов, приступить от слов к действию, при благосклонном участии войск местного гарнизона и особо присланных на сей случай воинских частей всех трех родов оружия, при высоком одобреньи явного и тайного правительства, руководимого лицами, «с воспитанием вахмистров и городовых, с душою погромщиков». Тут уж всякие очередные и неочередные дела летят к чортовой матери, и на первый план должна выступить одна мысль: – «так дольше жить нельзя».