Илья Салов - Иван Огородников

— А на вкус как?

— На вкус никуда не годится!.. Так тебе весь рот и обмажет, ничем не отскоблишь… Нет, мое масло в еду не годится… Был здесь из Москвы студент один, подружились мы с ним: на охоту вместе ходили, рыбу ловили. Вот я ему это масло показывал, показывал зерна, из которых делал его… и студент прямо сказал, что масло это аптечное… Но наверное-то определить ничего мне не мог, а взял с собою и масла, и зерен и обещал написать — куда такое масло идет и какая ему цена… А все-таки сказал, что масло это не дешевое… Вот я теперь и жду не дождусь письма от него… — И, переменив тон, он прибавил: — Эх, в том-то и беда наша, что ничего-то мы не смыслим, что все мы темные люди!.. Ничему-то мы не обучены, а потому и толку от нас нет ни рожна. Ковыряем мы весь свой век землю, считаемся хлебопашцами… А что такое чернозем, что такое песок, глина, — того не знаем!..

— Чего же тут знать-то! Глина — она так глина и есть…

— Вот теперича по оврагам, — продолжал высокий мужчина, — сколько у нас камней разных!.. Иной камень-то в руку возьмешь — железо чистое, так бы и расплавил его, а есть ли в этом камне железо чистое али нет — не знаем. А то вдруг какой-то уголь попадется, да светлый такой… поковыряешь, поковыряешь его, к носу поднесешь, понюхаешь, да так и бросишь… А, может, его не бросать, а искать да раскапывать надоть… Вон люди, говорят, из крапивы холст ткут, из моха водку гонют; но правда ли это или одна брехотня — тоже не знаем… Исходил я, братец ты мой, пол-России; был в Малороссии, в Бессарабии, на Дону, в Крыму, в Кавказских пределах; видел много деревень, сел, станиц, городов, а еще более того людей… И везде-то сидит темный человек. Вот хоть бы ты, к примеру, — прибавил мрачный мужчина, ударив своего спутника по плечу, — ведь ты все-таки учился, сам говоришь — лет восемь занимался; плохо ли, худо ли, а все же восемь лет в книги смотрел… Как бы, кажись, не насмотреться? А ведь ты такой же темный человек, как и я! Книги, что ли, не те дают, или уж мы народ такой бестолковый, что в башки наши никакое просветление не проходит?.. Порядочного гвоздя сделать не умеем!.. — И, помолчав немного, он снова начал: — Вот я, почитай, пятнадцать лет на родине не был… Шел я домой и думал: не узнаю теперь села родного! А село-то все тем же осталось, каким и было! Заместо изб — хлевы, заместо лошадей — клячи!.. Поля пырьем поросли; луга травами сорными… На безводных степях воды нет!.. Те же знахари народ лечат, те же ворожеи народ морочут, цыган лошадьми надувает… И народ живет по-старому, по старым приметам. Коли яркие крещенские звезды, так, вишь, белые ярки будут; коли на Сретенье снежок, так весной дождик; коли трещит Варюха, так береги нос да ухо; Варвара, вишь, мостит, Савва вострит, а Никола гвоздит… Все по-старому! Только кабаков больше стало да совести меньше!.. Словно я не уходил из села, словно как не пятнадцать лет прошло, а ночь единая… Что солнышко освещало, закатываясь, то же самое согрело и вставаючи. Даже слеза прошибла меня… заплакал я!.. Нет хуже на свете, как быть темным человеком!.. И сил-то в тебе много, и разуму вдоволь, а как примешься за дело, так и видишь сейчас, что человек ты темный, что темнота эта разум-то твой словно паршами покрывает…

— Слава богу! — закричал вдруг молодой человек, радостно захлопав в ладоши. — Слава богу! Сбудется, сбудется! —

Мрачный пешеход даже остановился.

— Что ты! — проговорил он, оглядев с ног до головы своего спутника. — Белены, что ли, объелся? Чего там сбудется?..

— Желание мое! — быстро ответил молодой человек. — Звезда падала, и я загадал: буду ли я богат? Пока звезда летела, я успел прошептать желание… Значит, оно сбудется…

— Дурак!

— Это верно… Я сколько раз замечал…

Но мрачный пешеход только еще более насупился, перекинул вентерь с одного плеча на другое и снова зашагал такими шагами, что молодому пришлось почти бежать за ним.

Однако пора сообщить читателю, что мрачный пешеход был крестьянин села Сластухи, Иван Игнатьев Огородников, а молодой спутник — сын недавно умершего сластухинского дьячка, недоучившийся семинарист, Валериан Григорьевич Фиолетов.

Немного погодя спутники были уже на берегу Хопра и подходили к небольшому кусту вербы, возле которого болтался привязанный челнок.

— Отвязывай, — крикнул Огородников.

Когда челнок был отвязан, Огородников сел на корму, Фиолетов посредине, а собачонка вскочила на нос. Раздался плеск весла, и спутники отчалили от берега.

Усадьба Огородникова была на противоположном берегу, и нужно было только пересечь Хопер. Ночь была темная, но такая тихая, что синевшая, как расплавленное олово, вода стояла совершенно спокойно и смутными очертаниями отражала в себе и темное звездное небо, и громоздившиеся на противоположном берегу горы, и крошечный, но яркий огонек, блестящим лучом вырывавшийся из окна огородниковской избы. Достигнув берега, спутники вышли из челнока, привязали его и молча принялись взбираться по узкой тропинке на крутой берег. У дверей своей хаты Огородников обратился к Фиолетову и спросил:

— Ты домой, что ли?

— Домой! — ответил Фиолетов.

— Ну, так, значит, прощай.

— А когда опять приходить?

— Теперь переждать надо, — рыба не ловится… Придет время — позову.

— А куда рыбу девать? — спросил Фиолетов, указывая на мешок. — Делить, что ли, будем?

— Чего там делить-то? бери себе!..

И, простившись еще раз, они расстались. Огородников нырнул в дверь своей хаты, а Фиолетов, напевая какую-то песенку, засеменил ножками по направлению к селу Сластухе. Но едва он вышел на большую дорогу, пролегавшую в полверсте от усадьбы Огородникова, как его догнал ехавший на тележке сластухинский батюшка, о. Егорий.

— Это ты, Валеря? — окликнул его батюшка.

— Я.

— По голосу узнал! — заговорил отец Егорий и, покачав головой, прибавил: — Все песенки распеваешь…

— Чего же мне не петь-то!

— Весело тебе живется, Валеря…

— О чем же сокрушаться?..

— Известно! — перебил его батюшка, подъезжая к нему. — Родитель в могилке… Жутко ему там. Черви грызут его; гробовая крышка грудь давит… Хотелось бы глазки открыть, на детище свое посмотреть, да веки-то закоченели, глаза-то провалились… А детище тихую ночь песенками оглашает…

— Будет вам! — вскрикнул Фиолетов.

— Не подвезти ли тебя? — спросил батюшка.

— Не надо, я и пешком дотащусь.

— Что так осерчал?

— А то, что вы говорить не умеете.

— Не умею, Валерюшка, не умею… а вот ты присядь да поучи.

— Мои песни никого не трогают, — сказал раздраженно Фиолетов, — а ваши речи душу терзают… Вот что-с!

— Ну, не стану, не стану!.. Садись только…

И батюшка остановил лошадь.

— Не станете? — допрашивал молодой человек.

— Не стану.

— Смотрите же!.. Не то — у меня характер решительный.

— Ну, ну, садись, сердитый человек.

Батюшка посторонился, и Фиолетов уселся рядом с ним.

— Ты где это был, Валерюшка? — спросил отец Егорий, ударив вожжой лошадь.

— А был там, где теперь меня нет.

— Остроумно, — рассмеялся батюшка, — весьма остроумно… — Внимательно посмотрев на мешок с рыбой, он прибавил: — А вот я на твой мешочек смотрю и догадываюсь, что в нем рыбка бьется…

— Бьется.

— Рыбку ловил, что ли?

— Ловил.

— С Огородниковым?

— С ним.

Батюшка вздохнул даже.

— Ах, Валеря, Валеря! — проговорил он. — Все-то ты с ним да с ним!..

— Почему же не быть с ним?

— А потому, что человек он сомнительный…

— Чем же?

— А то, радость моя, что от людей он словно волк бегает, словно зверь какой… И взгляд-то у него, как у зверя… Добрый человек людей не бегает, на все добрыми глазами смотрит!.. Коровка ли пройдет, — добрый человек и коровкой полюбуется; собачка ли, овечка ли, птичка ли пролетит, ему все мило, все дорого… А твой-то Огородников совсем другого сорта человек… Надо, Валерюшка, уметь в сердцах читать… Сердце-то наше — та же книга, а-ах какая книга!..

И вдруг, круто повернувшись, батюшка спросил:

— Ты, Валерюшка, умеешь ли такие-то книги читать?

— Ну вас и с книгами-то! — рассердился Фиолетов. — Надоели вы мне!

— Вот то-то и есть! — подхватил батюшка. — А ведь я тебе заместо отца родного. Меня отец-то твой, умирая, просил соблюсти тебя. Как теперь слышу голос его. Лежит он, бедняга, на смертном одре, подозвал меня вот так-то пальцем и шепчет: «Отец! соблюди сына моего… жаль мне его… пропадет, боюсь… Будь ему заместо отца!» Шепчет так-то, а в горле-то у него смерть клокочет. «Поклянись, говорит, что соблюдешь сына!» И я, Валерюшка, поклялся. Образок тут висел, лампадка теплилась… Я снял образок и перед этим самым образком дал клятву! Ты образок этот, Валерюшка, береги… Э-эх! — проговорил батюшка, вздохнув.- Moлод еще ты, зла в людях не подозреваешь, а люди-то всякие бывают: другой человек-то хуже пса кусается!.. Таков-то и твой Огородников. Вот он знает теперь, что деньжонки у тебя есть, и голубит тебя… Только берегись, как бы голубка-то эта ястребом не козырнула!..