Лев Толстой - Франсуаза

– Побожись, что не разболтаешь.

– Ну, побожился. Ей-богу.

– Я сестра ему.

– Франсуаза! – вскрикнул он. Она пристально посмотрела на него и тихо-тихо пошевелила губами, почти не выпуская слов:

– Так это ты, Селестин!!

Они не шевелились, замерли, как были, смотря в глаза друг другу.

А вокруг них остальные орали пьяными голосами. Звон стаканов, стук ладонями и каблуками и пронзительный визг женщин перемешивались с гамом песен.

– Как же это так? – тихо, так тихо, что даже она едва-едва разобрала его слова, проговорил он. Глаза ее вдруг налились слезами.

– Да так, померли. Все трое в один месяц, – продолжала она. – Что ж мне было делать? Осталась я одна. В аптеку да к доктору, за похороны троих… продала, что было вещей, расплатилась и осталась в чем была. Поступила в прислуги к барину Кашо… помнишь, хромой такой? Мне. только что пятнадцать лет минуло, мне ведь и четырнадцати еще не было, когда ты-то уехал. С ним согрешила… Дура ведь наша сестра. Потом в няньки поступила к нотариусу, он тоже. Сначала взял на содержание, жила на квартире. Да недолго. Бросил он меня, я три дня не евши жила, никто не берет, и поступила вот сюда, как и прочие.

Она говорила, и слезы ручьем текли у ней из глаз, из носа, мочили щеки и вливались в рот.

– Что ж это мы наделали! – проговорил он.

– Я думала, и ты тоже умер, – сказала она сквозь слезы. – Разве это от меня, – прошептала она.

– Как же ты меня не узнала? – так же шепотом сказал он.

– Я не знаю, я не виновата, – продолжала она и еще пуще заплакала.

– Разве я мог узнать тебя? Разве ты такая была, когда я уехал? Ты-то как не узнала? Она с отчаянием махнула рукой.

– Ах! я их столько, этих мужчин, вижу, что они мне все на одно лицо.

Сердце его сжималось так больно и так сильно, что ему хотелось кричать и реветь, как маленькому мальчику, когда его бьют.

Он поднялся, отстранил ее от себя и, схватив своими большими матросскими лапами ее голову, пристально стал вглядываться в ее лицо.

Мало-помалу он узнал в ней, наконец, ту маленькую, тоненькую и веселенькую девочку, которую он оставил дома с теми, кому она закрыла глаза.

– Да, ты Франсуаза! сестра! – проговорил он. И вдруг рыдания, тяжелые рыдания мужчины, похожие на икоту пьяницы, поднялись в его горле. Он отпустил ее голову, ударил по столу так, что стаканы опрокинулись и разлетелись вдребезги, и закричал диким голосом.

Товарищи его обратились к нему и уставились на него.

– Вишь, как надулся, – сказал один.

– Будет орать-то, – сказал другой.

– Эй! Дюкло! Что орешь? Идем опять наверх, – сказал третий, одной рукой дергая Селестина за рукав, а другой обнимая свою хохотавшую, раскрасневшуюся, с блестящими черными глазами подругу в шелковом розовом открытом лифе.

Дюкло вдруг замолк и, затаив дыхание, уставился на товарищей. Потом с тем странным и решительным выражением, с которым, бывало, вступал в драку, он, шатаясь, подошел к матросу, обнимавшему девку, и ударил рукой между им и девкой, разделяя их.

– Прочь! разве не видишь, она сестра тебе! Все они кому-нибудь да сестры. Вот и эта, сестра Франсуаза. Ха-ха-ха-ха!.. – зарыдал он рыданиями, похожими на хохот, и он зашатался, поднял руки и грянулся лицом на пол, и стал кататься по полу, колотясь о него и руками и ногами, хрипя, как умирающий.

– Надо его уложить спать, – сказал один из товарищей, – а то как бы на улице не засадили его.

И они подняли Селестина и втащили наверх в комнату Франсуазы и уложили его на ее постель.