Виктор Эмский - Рядовой Мы

Как, береза, тебя передать, Чтобы стать настоящим поэтом! Как твою передать благодать В поднебесии перед рассветом!

Нет, коллега, этот Осип Колычев с деревьев уж точно никогда не падал!.. Ну, что загрустил-то, что вперился в окно? Ничегошеньки там, в темноте, не разглядеть, разве что самого себя на стекле: морда испитая, в морщинах, с собачьими, как их называла мама, ямочками. Волосы седые, остриженные под ноль, отчего уши, как у всех придурков, врастопырку. Сколько ей лет, этой унылой физиономии? Двадцать?.. Пятьдесят?.. Да неужто и вправду столько?! Это что же -- спектакль кончается, пора смывать грим, так что ли выходит по-твоему, Тюхин? Но тогда где же она, где, где наша радость, господин сочинитель, где наши дети, где наша любовь, где слезы наши, где?.. Вот так, растерянно улыбаясь, вопрошал я свое отражение, Витюша, и оно точно так же растерянно смотрело на меня, не зная, что и ответить... А потом я вышел в коридор, и когда увидел, что эти архаровцы натворили с клинически белым нашим кафелем, схватился за голову! "Да разве ж полы так моют?! -- горестно вскричал я. -- Как твоя фамилия, олух царя небесного?" -- И двухметровый, весь какой-то складной, как телескопическая антенна, салабон назвал свою роковую фамилию. "Гибель моя фамилия", -- скромно потупившись сказал он. И ты заметь, Тюхин, сердце у меня в этот миг даже не екнуло!.. "То-то и видно, что -- гибель , вот уж воистину -- Бог шельму метит" -негодуя, сокрушался я. -- "А ну, бери таз, щетку, ведро, учись, зелень пузатая, пока я жив!" Пол был ужасен, друг мой! Небрежно протертый, с остатками грязной мыльной воды в желобках, он являл собой неадекватное времени зрелище. В наши с тобой шестидесятые годы, Тюхин, такого безобразия не было! А тряпки, какими тряпками пользовались они?! "Ах ты гусь ты этакий! -- гневно вскричал я, -- Да разве же это тряпки?! Нет, господа хорошие, ни к чему созидательному вы не способны! Вы -- само разрушение, деструкция, развал, бардак!" Жестикулируя, я пошел в спальную комнату радиовзвода и достал из-под матраса четыре заветных вафельных полотенчика, да-да -- тех самых, каковыми пользовались мы с тобой на первом году, когда Сундуков все еще лелеял надежду сделать из тебя, Тюхин, "нустуящего сувэтскуго челувэка". "Учись, молодой, покуда я жив" -- повторил я и, ловко намотав полотенчико на щетку, сноровисто прошелся по ребристому кафелю. Через пять минут, Тюхин, я уже так увлекся, что позабыл обо всем на свете! Движения мои были уверенны, размашисты. Рядовой Гибель едва успевал отжимать мои фирменные тряпки и менять воду. О какое же это наслаждение, бездарь ты никчемная, с упоением драить казарменный пол во имя завтрашнего дня, во имя прочного мира во всем мире, во имя счастья и процветания всего прогрессивного человечества! Как это славно, Тюхин, глубоко прогнувшись на прямых ногах в поясе, вдыхая носом, выдыхая через рот, -- тереть, тереть, тереть, тереть, тереть!.. Признаться, я даже не заметил, как они оказались рядом, два этих свинтуса -- Шпырной со Шпортюком. "Ишь ты поэт, понимаешь, Пушкин!" -- пытаясь попасть в меня сопливым своим пальцем, оскалился ефрейтор Шпортюк, призванный, как ты помнишь, всего-то на полгода нас раньше. -- "Ишь ты, питерский с Невского брода" -- сказал, кривляясь, этот скобарь. -- "А вот и мы с Ромкой стихами можем, правда, Ромка?.." И Ромка Шпырной, бегая глазами, хихикнул, а эта деревня продекламировала такие вот стихи: "Мыр-тыр-пыр-дыр, быр-дыр-мыр-пыр!.." "Вот с этого все и началось, Гибель" -- горько сказал я, глядя им вслед. -"Сначала бескультурие и безнравственность, а там уже и "сникерсы", контактное каратэ, марихуана, мафиозные разборки, монетаризм..." Как и положено молодому воину, рядовой Гибель все три часа слушал меня, разинув рот, не перебивая ни единым словом. Я был, быть может, излишне эмоционален, но в то же время правдив, предельно точен в аргументации... Короче, с полом мы управились минут за пять до подъема, когда Шутиков, зевая и почесываясь, поплелся на плац. "Ну вот, Гибель, что и требовалось доказать!" -с трудом распрямившись у дверей "курилки", сказал я. Неправдоподобной, ослепительной белизной сияли позади сто погонных метров коридора. "Каково?" -с гордостью спросил я. "Как в гостинице "Гранд Отель Европа!" -- сказал рядовой Гибель, на редкость схватчивый, подающий большие надежды юноша, и, подхватив полнехонькое ведро с грязными отжимками, потопал было в сторону сортира, каковой, если ты не запамятовал, Тюхин, располагался в противоположной части казармы. "Стой! -- вскричал я. -- Стой, бандюга ты приднестровский, депутат недобитый, не топчись, руцкист, по чистому!" С этими словами, вполне возможно, чересчур экспансивными, я вырвал у него из рук ведро и, подойдя к раскрытому окну в "курилке", широко размахнулся. "Век живи, век мочись, молодой!" -весело воскликнул я и шваркнул содержимое в душную ночную темень!.. До сих пор не пойму, чего они там делали, в кустах, втроем, да еще в парадных мундирах! Когда я высунулся, все трое -- товарищ майор Лягунов, товарищ лейтенант Скворешкин и товарищ старшина Сундуков -- стояли как громом пораженные, застывшие в тех позах, в которых застигло их несчастье... В тот же день, Тюхин, посовещавшись, они порешили спровадить меня, выродка, за штурмовую полосу, на "коломбину", Тюхин, на "буевое дужурство", сидючи на каковом, как горбовский король на именинах, я от нечего делать и сочиняю это мое тебе, вандал ты этакий, послание на деревню дедушке... Впрочем, в дверь, кажется, стучат... Стук, как уговорено, условный -- азбукой Морзе: та-ти-ти-та... Это, Витюшанчик, свои, самые что ни на есть тьфу, тьфу на него, на думца новоиспеченного -- наши... А посему мое тебе -- СК, то бишь -- конец связи и ГБ, то бишь -- гудбай. С солдатским приветом -- твой старший радиотелеграфист ракетных войск и артиллериии рядовой М.

Глава четвертая

Синклит бессонных "стариков"

О нет, это уже не таинственный, взявший в осаду наше подразделение, туман, не парная мгла гарнизонной бани и даже не занятия по химзащите -- это опять он -злополучный, сгубивший мое здоровье и блистательную воинскую карьеру, табачный дым -- волокнистыми слоями, пластами, сизыми извивами, артистическими кольцами, господа! -- Колюня, а ну покажь нам дембельный паровоз! И Артиллерист заглатывает сигаретину огнем в пасть -- ам! багрово тужится и -о чудо! нет вы глядите, глядите! -- точно пар из-под колес, дым уже источается тонкими струйками из обоих его ушей. Э, он еще и не на такое способен, наш днепродзержинский Колюня, ефрейтор наш Пушкарев! Темная ночь. Семеро нас на "коломбине" -- Отец Долматий, Боб, Митька Пойманов, Колюня, Ромка, сержант Филин и я. Весь старослужащий цвет нашей БУЧи боевой и кипучей -- доблестной Батареи Управления Части. Курят все. Даже я, не вытерпев, толкаю в бок Митьку: -- Оставь дернуть! -- Тю! -- деланно удивляется сумской. -- Дернуть гуторишь? Гы!.. Эй, питерский, дай пассатижи! И мой сменщик, земеля мой закадычный -- Боб, вынимает из ящика инструмент и они, садисты, дружно гогочут. Вот здесь, на этом из-под аппаратуры бардачке, Митька Пойманов выдернул из моей пятки совершенно фантастическую, никакому изводу не поддававшуюся, до хромоты, до слез доведшую меня бородавку. Только искры из глаз да его, Митькино: "Тю! На-кося держи, нам чужого не надо." И вот он опять, как царь-зубодер, пощелкивает пытошным орудием, лыбится, щурясь от махорочного дыма: -- Ну чо, дернем, тюха-матюха?.. -- "Подернем, поде-ернем!.." -- открывая канистру, пьяновато запевает Ромка Шпырной. По кругу идет эмалированная, с оббитыми краями кружка, ночной совет старослужищих продолжается. -- Гуси совсем, сукаблянафиг, обнаглели! -- сурово констатирует старший сержант Филин. -- Вчера один, бля, подходит: фуе-мое, разрешите обратиться: а почему это, говорит, солнце, блянафиг, все не всходит и не всходит?.. -- Ну... -- Ну и ответил: а потому, мол, что у товарища, бля, майора в последнее время по утрам плохое, сукабля, настроение... -- Гы-гы-гы!.. -- Круто! -- Ништяк! А он? -- А он, нафиг, опять за свое: а как же, мол, физика, гениальные, бля, парадоксы Эйзенштейна? Все почему, бля, да почему?.. -- А ты? -- А я ему: рядовой Гусман, от лица помкомвзвода объявляю вам один наряд, сукаблянафуй, вне очереди! Еще вопросы есть?.. "Никак нет!" -- У-ху-ху!.. Сре... срезал фитиля! Ишь ты -- почему солнце!.. -- Га-га-га!.. Гу-усь, вот гусь!.. -- Гусь, да еще и -- Гусман! -- Гы-гы-гы!.. -- А вы заметили -- солнышко-то наше ненаглядное -- прямо расцвело! -- Это Борька Т. -- Виолетточка? -- На щеках румянец, на губах улыбка. С чего бы это, а, мужики?.. -- Тю! Дык у них же с товарищем старшим лейтенантом любовь! Она к нему в санчасть в окно лазит, сам видел... Я увлеченно кручу ручку вариометра, перещелкиваю тумблер переключателя диапазонов -- везде, на всех, елки зеленые, частотах сплошные помехи, как будто где-то рядом, под боком врублен на всю катушку сверхмощный -- на весь эфир -глушак. -- Виолетточка -- это что! Сундук втрескался! Ей Богу, не брешу, -- бухает кулачищем в грудь Митька. -- Вчера иду за аккумуляторами, а он перед столовкой стоит -- хвуражка на затылке, буркалы на лбу, челюсть отпавши! Он стоит, а она наверху поет, ну прямо аж заливается... Не, землячки, я правду гуторю: ну чистый соловей! -- Виолетточка? -- это я. -- Тю! Бери выше, питерский, -- сама Христина Адамовна Лыбедь, кормилица наша... -- Белобедрая, -- уточняет Боб. Все одобрительно гыкают. -- Не, я точно правду кажу! -- заводится Митька. -- Вон и Колюня видел. Колюня, а ну -- подперди! И Колька-Артиллерист -- вот уж воистину уникум! приподнимается и, оттопырив казенную часть, издает звук, и никто этому особо не удивляется, заметьте, потому как все знают, что таковой фокус Колюня способен повторить, хоть просто так, хоть на спор, в любое время дня и ночи! Я встаю, я высовываю голову в окошко -- глотнуть свежего воздуха. Темень. Светятся фонари над спецхранилищем, где, по слухам, содержатся наши грозные ядерные боеголовки. Тихо. Только тополь за полосой препятствий шелестит листвой, высоченный, еще выше, чем та моя злополучная береза у КПП. "Вот бы на него антенну закинуть!" -- думаю я. -- Отбой газовой тревоги! -- объявляет Боб. Заседание продолжается... На часах без пяти три. Последние капли выжимает Ромка из канистры с пивом: -- Одиннадцать... двенадцать... тринадцать... Кажется, все, Гитлер капут! И тут Ромка-цыган обводит всех своими масляными конокрадскими глазищами и, заговорщицки подмигнув, интригует почтеннейшую публику: -- Есть свежая дембельная параша! -- Тю, трепло! Сейчас, небось, скажет -- "приказ" в октябре!.. -- И не в октябре! -- Перед ноябрьскими? -- И уж точно -- не перед ноябрьскими! -- Ну чего, бля, томишь, заикнулся так выкладывай, сукаблянафиг!.. И Ромка Шпырной глубоко, аж до всхлипа, затягивается и, давясь дымом, с трудом, чужим сдавленным голосом говорит: -- А "приказа", чавэлы, теперь вообще не будет ... Сказал, и перевел дух, и глядит, скотина, исподлобья: как среагируем. И хотя оно конечно -- клейма на этом проходимце ставить негде: прохвост, балаболка, брехун, патологический прибиратель -- чуть не сказал "приватизатор"! -- всего плохо лежащего, но сказанное, господа, -- это уже не по правилам, это уже за пределами, перебор: дембель тема святая: ерничества не терпящая!.. Отец Долматий, хмуря брови, сдувает пепел с "козьей ножки": -- Ты, цыганерия, говори, да не заговаривайся!.. -- Совсем, бля, салага обнаглел! -- Так ведь я что, -- вздыхает Ромка, -- за что купил, за то и продаю... -- Откуда, блянафиг, дровишки, от Кочумая? -- И не от Кочумая, -- еще тоскливей вздыхает Ромка, и снова затягивается и говорит, -- Это не Кочумай, это... это ч е р т мне сказал!.. Вот... -- Кто-кто?! -- Че-орт!.. Повторить по буквам?.. -- он вскидывает девичьи свои ресницы, -Не, кроме шуток! -- для достоверности он даже крестится, скотина. -- Во, гадом буду, век свободы не видать!.. Да вы че?! Вы че и не знаете, что у нас черта задержали? -- Тю! Когда? -- А когда Тюха с дерева сверзился... Не, вы чо -- правда не знаете?! Да он же у нас на "губе" сидит! Гадом буду! Сам навроде козла, только голый, как негра, черный, с бородкой... -- С рогами, с хвостом, -- это, конечно, Боб. -- Насчет хвоста не знаю, а то что у него к мозгам проводочек подключен -- это точно, сам видел!.. -- Ну бля, вааще! Ты, Роман, сукабля, ври... -- Не любо -- не слушай! -- не на шутку обижается Шпырной. -- Я ж это, я выводящим был на той неделе. Захожу в камеру с харчем, а он, падла, как вскочит -- буркалы белые, будто дури нанюхался, руки вот так вот вытянуты, как у Тюхи, когда он по ночам ходит... -- Че, че?! Ты чего несешь-то, дефективный?! -- Руки, говорю, вот так вот вытянуты. "Ви-ижу! -- говорит, третьим глазом, -говорит, -- вижу предначертанное! Сквозь туман, -- говорит, -- сквозь мглу, -говорит, -- времен! Не хотите ли, Роман Яковлевич, -- говорит, -- приподнять занавес, узнать, то есть, про свое светлое будущее. Что вас, Роман Яковлевич, интересует, вы спрашивайте, я отвечу!.. -- Ну? -- Что -- ну? Вот я и спросил: а не сможете ли, -- спрашиваю, сказать, когда наконец "приказ" нам будет?.. -- А он что? -- Вот он и ответил мне: "приказа", друг мой, -- говорит, теперича и не ждите, потому как "приказа" теперича, не будет вам никогда!.. -- Тю-у... Это как это -- никогда? -- Ну откуда ж я знаю, -- вздыхает Ромка, -- это ты у него спроси... -- А ты чего же не спросил? -- Почему не спросил? Спросил... -- Ну?.. -- Гну!.. Я спросил, а он мне и отвечает: "Да какой же, Роман Яковлевич, может быть "приказ", когда мировой порядок кончился?!" -- Как наше пиво, -- говорит Боб. И все, конечно, смеются, только как-то на этот раз не шибко весело, недружно как-то, елки зеленые. Я все шарю и шарю по эфиру -- пусто, как шаром покати. Сплошной рев, треск да вой: улла! улла!.. А тут еще компас. Передо мной на столе лежит компас, и сколько я на него ни смотрю, стрелочка мечется, как безумная. Я снимаю наушники. В "коломбине" тихо. Мужики сосредоточенно смолят, стараясь не глядеть друг на друга. Сегодня с вечера не трясет . Не чешется лоб, не зудят последние зубы. Тишина какая-то странная, непривычная. -- Ну, с чертом, похоже, ясно, -- говорю я, -- а солнце-то, почему все же солнце-то не всходит, господа присяжные? И они молчат. Все молчат, молчат. А потом Боб гасит окурок о каблук и кладет мне руку на плечо: -- Как говорит наш дорогой старшина: значыть так нада, Витюха...