Сол Беллоу - Жертва

Бывает, в Нью-Йорке вечером печет, как в Бангкоке. Как будто весь материк стронулся с места, сполз к самому экватору, злобно-серая Атлантика стала зеленой, тропической, и это дикие феллахи кишат на улицах, снуют под гигантскими памятниками своей тайны, а их огни рассыпчато, слитно, слепя, без конца взбираются в раскаленное небо.

В такой вот вечер Аса Левенталь выскочил впопыхах из трамвая на Третьей авеню. Задумался, чуть не проехал свою остановку. Когда сообразил, вскочил, закричал кондуктору: «Ой, да погодите же минуточку!» Черная дверь старого вагона уже смыкалась; он дернул ее, нацелился плечом, протиснулся. Трамвай рванул, Левенталь, задыхаясь, смотрел ему вслед, ругнулся, потом повернул и зашагал по улице.

Левенталь разнервничался ужасно. Весь вечер провел со своей невесткой, женой брата, на Статен-Айленде. Убил, верней, на нее весь вечер. Сразу после обеда она звонит ему на службу — он работал редактором в одном отраслевом журналишке на Манхэттене, — с ходу начинает дико рыдать, умоляет приехать, приехать немедленно. Младший мальчик заболел.

— Елена, — он сказал, едва ему удалось вставить слово, — я занят. Поэтому, прошу тебя, возьми себя в руки и скажи: это действительно так серьезно?

— Приезжай немедленно! Аса, ну пожалуйста! Сейчас же!

Он вжал пальцем мочку уха, защищаясь от ее крика, бормотнул себе под нос что-то насчет итальянской возбудимости. Связь прервалась. Он повесил трубку, думал, она перезвонит, но телефон молчал. Он не знал, как с ней связаться; в телефонной книге Статен-Айленда брата не оказалось. Она или с почты звонила, или от соседей. Уже давно Левенталь как-то выпустил из виду брата с семейством. Но с месяц назад вдруг пришла от Макса открытка со штемпелем Калвестона. Он работает в доке. Левенталь тогда еще сказал жене: «То Норфолк, теперь Техас. Все, что угодно, лишь бы не дома». Обычные дела; женился молодым, теперь захотелось новенького, приключений. Чего-чего, а доков и на Бруклине, и в Джерси хватает. А у Елены, между прочим, двое малышей на руках.

Левенталь Елене сказал правду. Он был занят. Перед ним лежала кипа невычитанных гранок. Несколько минут он обождал, потом отошел от телефона, нервно откашливаясь, взялся за корректуру. Да, ребенок, наверно, серьезно болен, не то с чего бы ей так надсаживаться. И раз брат в отъезде, надо, наверно, ехать, да, это просто его долг. Но неужели нельзя попозже? Неужели это так срочно? Елена — она же вообще не способна спокойно разговаривать. Он повторял это себе, повторял; но ее крики стояли у нею в ушах, мешались с жужжанием вентиляторов, треском машинок. А если это вправду опасно? И вдруг, рывком, сам себя за это кляня, он встал, сдернул со стула пиджак, кинулся к девушке у коммутатора:

— Мне надо увидеть Бирда. Свяжете меня, да?

Руки в задних карманах, вжимаясь в начальничий стол, слегка над ним нависая, Левенталь спокойно сообщил, что ему надо уйти.

Удлиненное плешью лицо мистера Бирда со свирепым костистым носом и венозным лбом отобразило острое недоверие.

— Именно когда надо выпускать номер? — спросил он.

— Неотложные семейные обстоятельства, — сказал Левенталь.

— И они не могут несколько часов подождать?

— Я бы не стал уходить, если б считал, что могут.

Мистер Бирд на это ответил коротко, неприязненно. Остегнув кипу гранок линейкой:

— Сами соображайте.

И на этом — всё, но Левенталь еще потолокся у стола, неизвестно чего дожидаясь. Бирд, прикрыв свой подпорченный лоб тряской рукой, в молчании изучал статью.

«Вот сволочь!» — ругнулся про себя Левенталь.

Когда был уже у выходной двери, хлынул ливень. Он немного постоял, на него поглядел. Воздух вдруг стал синий, как сифонное стекло. Тыл углового склада пошел черными полосами, и просияла мытым булыжником в кромках гудрона покатая улица. Возвращаясь за плащом, Левенталь из коридора услышал, как мистер Бирд говорит своим прокурорским, въедливым голосом:

— Уходит, все бросает. В самый аврал. А кто-то должен отдуваться.

Второй голос — он опознал мистера Фэя, коммерческого директора, — возразил:

— Но как-то странно, схватился, ушел. Наверно, что-то там правда случилось.

— Обязательно надо что-то урвать, — продолжал мистер Бирд. — Все они такие. Я еще не видел, чтобы кто-то из них был другой. Вечно в первую очередь — собственная шкура. И почему хотя бы не предложить — я еще вернусь?

На что мистер Фэй ничего не ответил.

С окаменелым лицом Левенталь натягивал плащ. Не попадал в рукав, яростно проталкивал руку. Вышел из конторы своей тяжелой походкой, остановился в прихожей — глотнуть воды из холодильника. Когда ждал лифт, вдруг обнаружил, что так и держит бумажный стаканчик. Скомкал, яростно запустил в решетку над шахтой.

До переправы было недалеко, Левенталь не стал снимать резиновый плащ в подземке. Там стояла духота; у него вспотело лицо. Вентилятор пролистывал лопастями желтоватую вагонную муть — лениво, хоть отсчитывай обороты. Когда он поднялся на улицу, ливень кончился, а когда катер выполз из эллинга на легкую зыбь, уже опять рассиялось солнце. Перебросив плащ через плечо, стиснув складки в горсти, Левенталь стоял наверху. Их медленно катило волной мимо крашеных, ржавых пароходных остовов в гавани. Дождь отнесло к горизонту, он висел теперь темным стягом далеко за смутными знаками берега. От воды шла прохлада, но на Статен-Айленде большие тускло-зеленые депо исходили жаром, и солнце сплошь заляпало пятнами акры цемента. Их топтала толпа, валившая с переправы к автобусам, которые, построившись у шоссе, выжидательно клекотали моторами в мрении выхлопов.

Макс жил в большом многоквартирном доме. Квартира, как и у Левенталя на Ирвинг-Плейс, была высоко, и тоже без лифта. Ребятишки, гомоня, носились по вестибюлю; стены пестрели их творчеством. Негр-уборщик в пилотке мыл лестницу и неодобрительно оглядывал следы Левенталя. Во дворе парусило стираное белье, желтое и жесткое под палящим солнцем; и скрипели блоки. Елена на звонок Левенталя не вышла. Он стал колотить в дверь, ему открыл старший мальчик. Племянник его не узнал. Ну конечно, думал Левенталь, откуда? Стоял и смотрел на чужого, защищая руками глаза в солнечном, пыльном, белом, пустом коридоре. За спиной у него темнела квартира; были задернуты шторы, на обеденном столе горела среди хаоса лампа.

— А мама где?

— Тут она. Вы кто?

— Твой дядя, — сказал Левенталь. И, войдя в коридор, неизбежно толкнул мальчишку.

Невестка уже бежала к нему из кухни. Она изменилась; отяжелела по сравнению с последним разом.

— Ну как, что, Елена?

— Ох, Аса, ты здесь? — Она тянула к нему руку.

— А где же мне быть? Ты же сама просила приехать?

— Я пробовала перезвонить, мне сказали, ты ушел.

— Зачем — перезвонить?

— Филли, возьми у дяди плащ.

— А звонок не работает?

— Мы из-за маленького отключили.

Левенталь скинул плащ на руки Филипу, пошел за ней в столовую, и она захлопотала, расчищая для него стул.

— Ах, посмотри ты на этот дом, — причитала она, — прибраться некогда. Мысли всё не о том. Уже три недели, как шторы спустила, и все не соберусь поднять. И ты посмотри на меня.

Положила то, что сняла со стула, распростерла руки, показывая ему себя. Черные волосы всклокочены, из-под ситцевого платья торчит ночная рубашка, голые ноги. Она скорбно улыбалась. Левенталь умел сдерживаться и только кивнул. Но эти глаза, он их заметил: беспокойные, влажные, блестят чересчур; и эта странная быстрота, порывистость, какое-то прямо болезненное возбужденье; уж не умственное ли расстройство? Но не стоило поддаваться таким подозрениям. За ним вообще это водилось, и он решил остерегаться поспешных выводов. Вгляделся внимательней. Лицо, прежде румяное, смуглое, расплылось у нее, стало рыхлым, бледным, даже чуть в желтизну. Он легко представлял себе ее прежнюю, поглядывая на племянника. Весь в нее. Только нос с легкой горбинкой — это от Левенталей.