Джамиль Алибеков - Планета матери моей (Трилогия)

Пытаясь воскресить в памяти детство, я неизменно вижу одну и ту же картину: в зыбкой предрассветной мгле на вершине холма — неподвижная фигура мужчины. Я знаю: это муж моей старшей сестры Шарафат, он позвал мать, и та испуганно кинулась к нему так стремительно, что я не успел уцепиться за ее юбку. А ведь обычно не отлипал от материнского подола чуть не весь день. Жуткий страх и неприкаянность в этом большом мире — вот что поразило меня. Но реветь я не стал: все равно мать не услышит! Упрямо стал карабкаться на холм вслед за ней. Мать и муж сестры ушли намного вперед. Они уже были, наверно, в низинке и торопливо шагали к хижине, где жила сестра.

Начало весны. Щебетанье птиц предшествовало рождению дня. Низко над головой кружили голубые сойки. Я ненавидел их всей душой: они унесли мою первую любовь — пушистого цыпленочка.

Небо стало совсем светлым. Запели скворцы. А как прыгали воробьи! Будто танцевали на плетне.

Из хлевов уже стали выгонять скотину, доносились громкие голоса. Круглой розовой щекой солнце коснулось ствола чинары. Я озяб и потянулся к теплому солнышку, но оно не далось мне в руки, поднялось выше. Молодые травы вокруг засверкали: иней растаял, и каждый листочек нанизал на себя блестящую бусину. Солнце, как заправский красильщик, окунув в чан с ярким раствором ночные облака, раскидало их на просушку по небосклону.

Когда я добрался до дома сестры, из него вместе с жужжанием приглушенных голосов донесся пронзительный детский плач.

— Мама, кто это? — спросил я, когда она появилась на пороге.

— У твоей сестры родился сын.

— Это он заплакал?

— Да.

— А почему?

— Чтобы не задохнуться. Раз родился, надо дышать!

— А нельзя дышать и не плакать?

— Нет, миленький, нельзя…

Так я узнал, что в этот мир без слез не приходят.

Селение Чирахлы приютилось на левом берегу реки Дашгынчай. Если ночью взглянуть с холма Каракопек, то сумрачную долину нипочем не отличить от тихой темной воды. Селение — будто кораблик у причала.

Ночь — хитрая обманщица! Красное она превращала в черное, а рытвины и ухабы делала невидимыми, укрывала мглой. Лишь горные тропинки смутно белели, сбегая с холма к воде. Но перейти реку им не дано.

В узких окнах мерцали огоньки очагов. Где твой собственный дом, сразу не разглядеть. Разве догадаешься по собачьему лаю! У нас в селении водились особенные собаки: огромные, как медведи. Попусту они не брехали, не унижались, уподобляясь дворняжкам, которые готовы облаять каждого и тут же униженно помахать хвостом. Существовало еще племя одичавших бездомных псов; те появлялись только затем, чтобы добыть чего-нибудь, и снова исчезали.

Ясными вечерами подростки взбирались на холм и затевали игры. Была у нас любимая игра: половина ребят пряталась, а другая их искала. Или зашвыривали кость подальше, насколько хватало силенок. Кто первый найдет ее и вернется на прежнее место, тот выиграл.

Роль часов исправно несли сельские петухи. После первых петухов молодежь гнала скот пастись. После вторых — просыпались пахари. Селение без петухов все равно что мельница без воды!

Возвращаясь поздно домой, я неизменно натыкался на нашего хитрого кота. Он поджидал меня, чтобы юркнуть следом в дом. Зимними холодами, когда очаг еле теплился, мы согревали друг друга. Утром он будил меня осторожным мяуканьем. Мать говорила, что кошек обижать нельзя: их затаенная злоба может накликать в дом несчастье.

Я давно сообразил, что в селении мы пришлые. Нас так и называли — беглецы. Мои родители были горцами, по поговорке «добывали хлеб из камня», и, наверно, смогли бы неплохо зажить на обильной равнине, если бы имели хоть клочок собственной земли. Но земли не было, и отец нанимался батрачить: горцы славились как искусные жнецы.

Настоящая нужда началась после смерти отца. Не прошел и сороковой день после похорон, как горькую вдову с детьми стали выгонять из лачуги, где мы временно жили. Хозяйка давно хотела от нас избавиться и какую только напраслину не возводила! То мы, дети, будто бы бросили в дымоход камни, то старшая сестра собралась отбить у хозяйкиной дочки жениха. Однажды с руганью она принесла клок волос в тряпице: якобы нашла под порогом. Конечно, это наше злое заклятие! Иначе почему ее муж стал пропадать неведомо где ночами?

Бедная моя мать все терпела. Молила лишь не выгонять из-под крова до весны. «А заклятий писать мы не умеем, — говорила она. — Себе бы написали, чтоб сиротам был ломоть хлеба».

И все-таки нетерпеливая хозяйка ворвалась однажды к нам, вытащила вон истертый тканый палас, на котором мы спали, ногами вышвырнула подушки и яростно запылила веником, выметая последние наши следы из пустой лачуги.

Мать, словно окаменев, смотрела на разорение. Лишь когда на входной двери защелкнулся огромный висячий замок, она поняла, что надеяться больше не на что. Младшая сестренка Сафар и брат Амиль громко заплакали. А я про себя даже обрадовался: может быть, теперь мы снова вернемся в горы? Отец говорил, что родники там чистые, как хрусталь, а под деревьями полным-полно паданцев — груш и яблок. Душистая мушмула растет. Отважные всадники скачут вперегонки на конях, а их поклажу везут терпеливые ослики…

Ночевали мы под тутовым деревом, прямо на земле. Утром мать сварила «черной лапши»: немного жареного лука, немного муки — и полный котелок воды. Вскоре прибежала наша замужняя старшая сестра, стала утешать: не оставят же люди сирот в беде! Сообща поставят хоть какую-нибудь хибарку.

— А зло пусть падет на эту бессердечную женщину! — добавила она в сердцах.

Мать неожиданно вспылила:

— Замолчи, глупая! Не призывай проклятья на другого. Сенем-хала[1] дочь отдает замуж. Надо же молодым где-то жить? Мы сами виноваты, не ушли вовремя. Запомни: плохих людей не бывает!

Сестра виновато опустила голову.

И вторую ночь провели мы под звездами. Лишь потеснее прижались друг к другу. Мать лежала запрокинув голову, глаза ее были широко открыты. Как волшебно сияла луна! Я порывисто обнял мать за шею.

— Что, миленький? — прошептала она. — Чего испугался? Спи. Быстрее заснешь, пораньше встанешь.

А я и в самом деле испугался луны. Мальчишки уверяли, что, если пристально смотреть на нее, она непременно притянет к себе.

Я заслонил мамины глаза ладонями. Проснувшись после полуночи, пошарил вокруг рукой — матери не было! Неужели луна все-таки унесла ее?!

Мне хотелось вскочить, забросать небесную негодяйку камнями. Пусть бы она скатилась за гору Эргюнеш и разлетелась там на куски. Отдай мою маму!

— Нене! Где ты? — вскричал я отчаянно.

От ствола тутового дерева немедленно отделилась тень. Мать молча прижала меня к груди. Старшей сестре она потом объяснила так:

— Мало ли озорников ночами колобродит? Или рыщет бездомных псов? Напугают детей. У них, кроме меня, нет защиты. Вот и не сплю, сторожу ночь напролет.

Тяжелая судьба выпала моей бедной матери. Но она оставалась неизменно гордой, никому не кланялась.

Хорошо помню: в новой семье у старшей сестры были корова и буйволица, и, когда сбивали в доме масло, сестра тайком приносила нам оставшуюся пахту. Сливала ее в глиняную маслобойку, снова терпеливо сбивала, пока не получался маленький кусочек масла. Мать сердилась:

— Не носи нам краденого. Ты ведь нарочно оставляешь в пахте жир?

Сестра урезонивала ее:

— Подумай лучше о малышах! Кто узнает, до конца я сбиваю масло или нет? А сухую корку даже пальцем в рот не протолкнешь.

Мать упрямо твердила свое:

— Честность нужна не для других, дочка, а для себя самого. Подумай, какой будет срам, если тебя поймают за руку!

Однажды, в разгар лета, мать еще до восхода солнца собралась в дорогу. Она вела меня за руку, а под мышкой держала сверток из полотняных мешков. Мы шли до самого полудня.

В селении Ахмедлы ее узнали знакомые женщины, усадили в тени на палас, дали умыться холодной водой из родника. Они о чем-то пошептались, повздыхали сочувственно. Мать сказала мне:

— Пойдем, миленький, на жнивье. Я буду подбирать колоски, а ты пока поиграешь на меже.

Я и раньше слышал, что колосья на сжатом поле подбирают лишь самые отпетые бедняки. Пока был жив отец, никто из нас за колосками не ходил.