Старая кузница - Семён Андреевич Паклин

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Отца своего Степка не помнил. В его памяти расплывчато, как сквозь туман, пробивались к сознанию только два события, связанные с отцом.

Летний жаркий день. В небе — ни облачка. Только солнце, да тишина, да полуденная, безветренная духота повисли над онемевшей от жары деревней, над озером, над просторным новым домом Кузнецовых, который, словно гордец от толпы, откололся от рядов неровных, крытых соломой изб, привольно раскинул на берегу озера свой широкий, полный скотины двор, амбар, полный зерна, приземистую, как бы вросшую в землю, саманную кузницу.

И словно набат среди ночи, — вдруг черные, прошитые огненными лоскутами космы дыма, столбами вздыбленные над домом, над двором, над всем кузнецовским хозяйством.

И тут — отец. На взмыленном Рыжке он прискакал с поля и мечется от пылающего дома к кузнице, от кузницы к горящему амбару, и опять к дому, и опять к кузнице… и кричит что-то такое, отчего собравшиеся вокруг пожара бабы крестятся и опасливо шепчут: «Безбожник».

И еще помнил Степка ночь.

На дворе метель. Мать в слезах весь вечер прождала отца. Его ввели под руки и положили на лавку…

Старший брат Андрей знал об отце гораздо больше Степки. Он помнил яростные споры отца на сельских сходах в совете с деревенскими богатеями, или, как их называли, «почтенными». Споры были из-за хлеба, из-за общественного леса, выгона… Особую ненависть «почтенных» отец вызывал тем, что сам, один из первых хозяев в деревне, всегда принимал сторону бедных, многосемейных мужиков. И прозвищем «безбожник» окрестили его «почтенные» не столько за непочитание бога, сколько за отступничество от богом освященных обычаев единения богатых против бедных.

Впрочем, кузнец Михайло был и вправду безбожник и вел с богом на глазах всей деревни упорную и многолетнюю войну.

Мужик он был умный, работящий, и богу, видно, нелегко было с ним справиться. Кузница его славилась на всю округу. И если не было в волости такого богохульника и матерщинника, как Михайла, зато и не было в мужицком хозяйстве такой нужды, в которой не могли бы пригодиться Михайлины руки. Все — от самых крупных сельских машин, только что начинавших входить в обиход жнеек и молотилок и до последней что ни на есть мелочи — часов-ходиков — оживало в узловатых мозолистых руках Михайлы. С чем не мог сладить он сам из-за ослабевших глаз и трясущихся рук управлялся старшой его — Андрей.

Андрей перенял от отца его навечную приверженность к кузнечному делу и особенную, свойственную только деревенским кузнецам, хитрую мастеровую смекалку. Но мастерство младшего Кузнецова держалось уже не на одной только смекалке да глазомере.

Не в пример самоучке-отцу, проучившись в школе неслыханное для деревни время — целых пять лет, он мог делать уже непосильные отцу тонкие слесарные работы со всякими расчетами и измерениями, хорошо владел грамотой и вдобавок ко всему обладал таким красивым, с писарскими завитушками почерком, что давний отцов друг, дядя Захар, с самого начала советской власти бессменный председатель сельсовета, не раз звал его в совет работать секретарем.

Но Андрей, верный отцовской приверженности к кузнице, писарить не соглашался и лишь изредка, когда нужно было составить в волость какую-нибудь важную или сложную бумагу, шел в сельсовет и просиживал там с Захаром дотемна.

Одного не перенял он от отца — его строптивого ругательства перед «почтенными» да озорства перед богом — и держался в стороне от той бесшабашной войны с богом, которую вел отец.

А бог со своей стороны тоже не оставался в долгу перед Михайлой.

На их хозяйство одно за другим сыпались несчастья. Чья телка пропала, не вернулась с деревенского выгона? Кузнецовых. Чьи хлеба потравило стадо, упущенное неосторожным пастухом? Чья скирда вдруг ни с того, ни с сего вспыхнула среди ночи? Наверняка Кузнецовых.

— Все от бога… Видит бог правду… Божья рука — владыка… — сочувственно вздыхали соседи.

Отец не вздыхал, не сетовал.

Одни домашние слышали, как, сидя в одиночку после очередной беды перед початой бутылкой, хрустел он зубами, словно грыз зажатый в кулаке граненый стакан, да цедил сквозь стиснутые зубы:

— Врешь! Не согнешь! Новое заведу, а вам не поклонюсь!

И снова прибавлял про бога, про богородицу такое, что Андрей, краснея, как девушка, торопился поскорее выскользнуть из избы.

Пожар пустил по ветру хозяйство Кузнецовых, а вместе с ним и былую силу отца в деревенских делах. Правда, на другой же после пожара день он напился вдрызг, чего с ним раньше не бывало, и, выйдя на улицу, орал, грозя кулаками покосившемуся на ржавой маковке кресту старенькой, давно уже пустовавшей деревенской церквушки.

— Врешь, не взять тебе кузнеца голыми руками!

— На вот, разрази меня, коли ты есть!

— Што? Не можешь?!

— А я вот через год еще богаче стану, тебе не поклонюсь, долгогривому!

Однако на этот раз запой его продолжался дольше обычного, а работа спорилась хуже, чем в прежние времена. Видно, все-таки одержал бог победу в войне с безбожником-кузнецом.

На месте прежнего крестового дома отец поставил лишь маленькую, крытую соломой пятистенную избу окнами на озеро да кое-как огородил двор. Он стал все чаще и чаще запивать, пропадая из дому, проводить ночи у деревенских самогонщиц, сестер Сартасовых, пока смерть не настигла его где-то по пути к дому.

Как так случилось, почему отец, не сильно пьяный в этот раз оказался в сугробе возле дороги: сам ли упал, или столкнул кто его из прежних недоброжелателей, Андрею так и не удалось узнать. В тот вечер он был в совете, где по просьбе Захара готовил какую-то срочную сводку в волость, и вместе с Захаром, услышав о беде, прибежал домой.

Отец лежал на скамье непривычно прямой, вытянувшийся, с бледным неподвижным лицом.

Когда Андрей несмело шагнул к нему, он пошевелил губами и, с трудом выдавливая из себя слова, про хрипел:

— Дострой хозяйство, Андрюха… Дострой, возымей прежнюю силу Кузнецовскую… чтоб не радовались гады, на вашу бедность глядя… В ём вся