Петр Шумский - За колючей проволокой

…Но вот уже на исходе апрель, а приказа о возвращении в Россию нет и нет.

Сочно цвела земля. В отдалении теплой зеленью затопил ближнюю ферму весенний сад. Резали вышину Стеклянного небосвода стрижи и ласточки.

По шоссейной дороге на завод ехала группа рабочих. У лагеря рабочие остановились, помахали приветственно шляпами. По углам по-прежнему были пулеметы, но солнечные зайчики плясали даже на их поднятых кверху теплых вороненых хоботках. Часовой прошел, меряя дорожку, взглянул на рабочих, что-то сказал, улыбнулся. Бойцы передавали радостную весть:

— Это рабочие приехали поздравить нас с 1 Мая!

— С праздником, братцы!

До обеда в обнимку ходили Дениска, Колосок, Ван Ли по лагерю, мечтали о предстоящей встрече с родными.

— Небось, там, дома, нас уже и позабыли?.. — настороженно сказал Дениска.

— Да нет, не думаю, а впрочем, поживем — увидим, — ответил Колосок. Спросил китайца: — А ты, Ван, куда думаешь после мира?

— Работать, на заводы. Шибко много работать надо.

— А я, верно, по крестьянской линии пойду…

— Приедешь домой, что Шпаку скажешь? — поинтересовался Дениска.

— Что было, то и скажу — прятаться не стану.

В полдень пришла в лагерь делегация от рабочих. Ходили по баракам, беседовали, не понимая слов, но понимая друг друга.

— Мы вам писать будем, — говорили бойцы рабочим.

— Гут, гут, — отвечали те.

Потом разложили на общем столе принесенные подарки: колбасу, сыр, консервы. Дениска толкнул Колоска:

— Скажи ты. Складно скажи. Ты умеешь!

Колосок встал:

— Товарищи, все, что мы сейчас едим, заработано потом и кровью немецких рабочих. По любви и дружбе принесли они нам свои подарки. Обещаем же дорожить их любовью и там, у себя дома.

Дениска поднялся. Ему хотелось всем, всем распахнуть свою душу. Нетерпеливо отбросил упругий чуб.

— Товарищи! Вот что я скажу. Я, конечно, не оратор, как наш Колосок. А только хочу — пусть все знают. Я в честь заключения мира даю перед вами обещание, как возвернусь на родину, останусь на сверхсрочную в Красной Армии!

— А что? Правильно! И я — на сверхсрочную, — подхватили бойцы.

Вечером двадцать пятого мая прополз слушок об отправке наутро одного полка в Россию.

— Кого же?

Комиссар и еще не совсем оправившийся Терентьич обошли бараки, успокаивая бойцов.

— Все поедем, товарищи. Разница в трех-четырех днях.

— Согласен, — шутил Колосок. — Только лучше я сегодня, а ты завтра! Нет, правда, товарищ командир, вы уже расстарайтесь, чтобы нас первыми!

— Постараюсь.

Из столов и табуреток в бараке устроили нечто вроде трибуны, на которой поместилось командование.

— Товарищи! — крикнул комиссар. — Все истосковались, всем хочется поскорей на родину и все одинаково достойны ехать первыми. Так давайте решим этот вопрос без обиды. Жеребьевкой.

— Правильно!

— Жеребьевкой! — охотно согласились бойцы.

В серую папаху сложили билетики. На одном нацарапано «отъезд».

Замерли в ожидании. Никогда еще не привлекала так всеобщее внимание эта обычная солдатская серая папаха. Жадные руки потянулись к ней, вытащили билеты, развернули.

— Ну? Кому? — в один голос спрашивал весь барак.

— Первому Кубанскому! — улыбнулся Терентьич.

— Ну, Миша, дождались.

— Дождались, Дениска.

— А где Ван?

— Он уже собирается.

— Пойдем и мы.

…Утром полк покидал лагерь. В последний раз хлопнула дверь барака. На пороге конторы стоял полковник Зильберт, жевал сигару.

Вышли за проволоку, облегченно вздыхая. Все так же стояла, упершись в дорогу, стена замка Екатерины Второй, ревниво оберегая прах владетельных предков.

Той же дорогой, по которой девять месяцев назад шли в лагерь, красноармейцы сегодня возвращались на вокзал. Поодаль стояли офицеры и чиновники, перекидываясь непонятными словами, холодными глазами покалывали бойцов. Привели проводника вагона. Окруженный красноармейцами, он водил растерянными глазами, не понимая, чего от него хотят.

— Вези нас скорей, а то нетерпячка!

— Не горячись, доедешь.

— Камрад, скоро поедешь?

— Ту-ту! — разводя руками, голосил Дениска.

— Ту-ту! — обрадовался немец, видимо, понимая. — Я, я!

Подали состав. Бойцы выстроились на погрузку.

Стукнули на стыках колеса. И в ответ раздался прощальный свисток паровоза. На повороте мигнул городок отблесками солнца на стенах домов, а за городком, далеко-далеко, чуть виднеющийся лагерь с проклятыми бараками. Мигнул глазом семафор — и скрылись и город, и лагерь.

Дениска отошел от двери, сел на нары. Вспомнил, что так же, как будто совсем недавно, мерно качало вагоны, когда везли их сюда, навстречу неизвестному будущему, и было тогда острое чувство тревоги и неизвестности, а теперь на душе радостно и хорошо.

Хотелось петь и, словно угадывая желание Дениски, теплый, задушевный голос повел песню:

Встрепенулись голоса, и песня взвилась, будоража вагоны:

Режет паровоз зеленую степь, да еще и приговаривает: «Ча-ще, ча-ще, ча-ще…»

Из соседнего вагона донеслись обрывки родной, широкой песни:

Ой, ты, степь моя, степь широкая! Широко ты, степь, пораскинулась, К морю Черному пои вдвинулась.

Проводник сидел в вагоне, в углу, прислушиваясь к песне. Ему тоже хотелось петь, но бойцы пели песни незнакомые, и он молча покуривал папиросы. Бойцы допели песню, и вагон умолк, только слышно было, как твердит паровоз: «Ча-ще, ча-ще, ча-ще…»

— «Интернациональ», — произнес вдруг немец, оглядывая бойцов.

— «Интернационаля», — подхватил Ван Ли.

— Верно, братцы, «Интернационал» давайте споем, — поддержал Колосок.

Мощно загремел голосами вагон:

Немец вдруг встал, подошел к кругу, запел по-своему, подтягивая.

— Гут, браток, гут, — похлопал его по плечу Дениска.

По щекам немца текли скупые капельки слез, и, смахивая их, он вместе с бойцами пел гимн Октября, гимн революции.

До свидания.

Отойдите от меня.

Выгон.

Второй западный.

Что?