Виктор Смирнов - Тревожный месяц вересень

Ладно. Допрыгаем. Дошкандыбаем. Хотели добить меня фашисты?

Дорога идет вниз! Скоро река. Груз начинает подталкивать в спину. В груди бухает, как в колокол, а дыхание как у кролика, когда его берешь за уши.

Ковыляю в сторону, в кювет, и сажусь, точнее, плюхаюсь задом на песок. Разбросав ноги, опираюсь о сидор, как о спинку сиденья. МГ — под рукой.

Допрыгал все-таки до низинки. Доскакал. В раненой ноге все плавится и горит, горит и плавится. Наверно, опять кровь пошла. Но нет сил нагнуться и перебинтовать.

Прислушиваюсь. Над головой, высоко-высоко, легкое гудение. Так гудят только сосны. Стараюсь вспомнить, как выглядит берег реки в том месте, где шлях спускается к броду через Иншу.

Сейчас я в сосновом бору. Деревья здесь рослые, хвоя у них только на макушке — легкими зелеными облачками, приклеившимися к стволам. Сейчас эти невидимые в темноте гудящие облака роняют крупные тяжелые капли.

«Бор, — вспоминаю я, — обрывается метрах в трехстах от реки. Дальше открытая влажная пойма, заливные луга, поросшие высоким мятликом, овсяницей, пастушьей сумкой, конским щавелем. У воды — кустарники, островки которого пунктиром тянутся по кромке берега. Ольха, верба… Что там еще, на берегу?» Голова мутная, ленивая. Позванивают патроны в мешке, и шинель, выгретая изнутри во время ходьбы, начинает липнуть к спине холодным мокрым компрессом. Хотя ночь еще не забелялась, ни одного светлого клочка над головой, я чувствую, что до рассвета не так уж далеко.

Что же еще на берегу? Справа, метрах в ста от дороги, высокий песчаный холм-пагорб, он, как крепостная башня, поднимается над поймой, и вода плещется у его основания. Великолепная позиция для НП. Правда, не позавидуешь наблюдателю, что сидел там, когда шли бои. Па-горб заметен, как первый зуб во рту младенца. Горелый со своими бандюгами, наверно, затаился где-нибудь поблизости, в кустарнике, чтобы встретить наших близ реки. Река — это как закрытый шлагбаум. Без остановки не проедешь. Удобное место для засады. Вперед пути нет, а захочешь удрать к дому — телегу быстро не развернуть в глубоком речном песке.

Правда, Горелый может перейти бродом на ту сторону и напасть на «ястребков», когда они начнут выходить из воды. Это хуже. Совсем плохо. Как мне перебраться через реку?

Шинель леденит спину. Патроны звенят, как медяки в пригоршне. Жажда становится нетерпимой. Я жую обшлаг шинели зубами, выжимаю из него воду. Она пахнет сукном, машиной. Что представляет собой тот берег?.. Песок. Большая пологая полоса песка. Там летом до войны останавливалась газогенераторная «летучка». Шофер подливал воду, а пассажиры загорали на желтом, прогретом солнцем пляже. Городские загорали, а деревенские, конечно, грелись. Еще там редкие кустики приречной лозы…

Лес — в полукилометре, где начинается гать, где Бояркин ключ. Берег открыт, не годится для внезапного нападения. Скорее всего Горелый затаился у холма.

Холм! Пулемет на такой высоте — царь и бог. Гранатой не достанешь, автоматами не подавишь. Догадается ли Горелый послать на высотку хотя бы одного автоматчика? На месте узнаем. Потопали, Капелюх!

Метров через триста оставляю березовый костыль. Он уже не нужен. Я скачу слишком звонко, дальше надо ползти. Бесшумно по возможности. Бандиты где-то недалеко.

Ползу по песчаному кювету. Здесь не так будут заметны следы, как на дороге. Надеяться, что дождь все смоет, нельзя. Дождь мелкий, а рассвет, возможно, уже доспевает за горизонтом, вот-вот взойдет, как опара.

Кювет весь в старых хвойных иглах. Они впиваются в пальцы, в мякоть ладони. То и дело останавливаюсь, отдыхаю и слушаю. Тихо. Только бы на холме не было никого. На холм я должен взобраться так, чтоб травинка о травинку не задела, чтоб мышь не пискнула с испугу.

Слой иголок на дне кювета кончается. Сверху уже не падают тяжелые, крепкие капли, пахнущие хвоей. Глухой шум над головой исчезает. Дорога вошла в пойму, в луга. Проползаю еще немного вниз по круто спускающемуся кювету. Края его стали скользкими — глина. Скоро я смогу напиться.

Снова останавливаюсь, слушаю. Мягко, едва слышно шелестит в траве дождь. Кажется, я различаю, как шумит Инша. Там брод, мелко, течение быстрое, камешки. Через этот брод я переправлялся на сноповозке кривого старикашки совсем недавно. Картина эта — лошадь, бабки которой скрылись в воде, журчание реки, островки желтоватой пены, быстро уплывающие вниз, — предстала в памяти удивительно мирной, спокойной и далекой. Хотя, помнится, мне уже тогда было как-то не по себе.

Чуть-чуть продвигаюсь вперед. Нет, это не журчание реки, это человеческие голоса! Люди тихо переговариваются между собой. Бандеры! Кто же еще будет здесь в эту пору? Я прислушиваюсь к беседе бандитов с радостью. Значит, не зря полз на брюхе и скакал по песчаному шляху, как сорвавшееся с огорода пугало, в своей мокрой и грязной шинели. Они на этом берегу, под холмом!

Будь осторожен! В такую мокрую безветренную ночь звуки бегают как водомерки по гладкой воде. Я выкарабкиваюсь из кювета и, волоча МГ, забираюсь вправо от дороги. Ползу по высокой траве. Это не отава, а первая, весенняя, присохшая уже, застекленевшая трава. До деревень далеко, скот не гоняют сюда, косить некому. Пропадает луг…

Лицо утыкается в жесткие, с острыми краями стебли. Осока! Оставляю МГ и чуть проползаю вперед. Так и есть, бочажок. Вода в нем чистая и холодная, пахнет родниковой свежестью. Сбившееся дыхание не дает напиться досыта, не в силах сдержать себя, я стараюсь сделать глоток побольше, погружаю губы в воду и тут же захлебываюсь! Кашель, кажется, готов разорвать легкие.

Я хожу ходуном, зажимаю рот ладонью, душу себя. Только бы не выдать себя, не открыться Горелому! Чувствую, как глаза, налившиеся слезами, вылезают из орбит. Вот-вот взорвусь, разлечусь на части.

Успеваю — уже в каких-то конвульсиях — сбросить с плеча сидор, натянуть на голову шинель и, упав лицом в осоку, откашливаюсь. Наконец удается ухватить воздуха и успокоиться… Потом, отбросив шинель, долго прислушиваюсь к ночи. Из глаз все еще катятся слезы удушья. Оказывается, можно считать себя бывалым солдатом, разведчиком и совершать такие грубые промашки.

Успокоившись, пью осторожно, переводя дыхание. Напиваюсь досыта, за всю ночь. А ей, ночи, видать, близится конец. Какая-то световая передвижка ощущается в ней. Ни одного просвета, но темнота чуть-чуть подлиняла, стала пожиже. Надо спешить.

Возвращаюсь к МГ. Здесь он, в трех шагах. Но куда ползти? Пока вертелся у бочажка, потерял направление. Где же река? Ах, да вот же она, шумит. Легкое журчание доносится со стороны брода… И пулемет лежит стволом по направлению к Инше, так, как я его положил. Холм должен быть впереди и чуть правее.

По песку, кое-где непрочно заросшему травой, я медленно взбираюсь вверх. Чуть обрисовывается контур холма. Как матовое стекло, начинает светлеть небо.

Снизу, от подножия, доносится негромкий говорок. Такой мирный, неторопливый, дружелюбный, Словно у пастухов в ночном.

Наконец — чувствуется по легкому утреннему ветерку, обдувающему лицо, вершинка! Здесь, помнится, растут невысокие березки и сосенки. Об этом говорят сейчас и характерные дождевые звуки. В березовые листья капли бьют дробно и звучно, а в сосновой, низко расположенной хвое шипят, как в свежем кострище.

На всякий случай достаю нож. Прислушиваюсь. Кажется, наверху никого нет. Отползаю чуть в сторону, прощупываю, прослушиваю все пространство вокруг, держа нож наготове. Страх снова возвращается. В рукопашной всегда страшнее, чем в перестрелке. Но высотка пуста. Ни души. Теперь я здесь хозяин.

Позволяю себе немного полежать на земле. Главное сейчас — не расслабиться, не поддаться ложной мысли, что цель достигнута.

Сначала перебинтовываю ногу. Пальцы чужие, торчат врастопырку, как сучки… Бинт отяжелел, повлажнел от крови — это все мои прыжки по дороге сказались. Достаю второй индпакет. Меняю повязку, а глаза слипаются. Если разрешить себе, можно заснуть враз, несмотря на озноб и холод. Заснуть — как окаменеть, с бинтом в руке.

Завязываю бинт, накручиваю онучу. Снизу сочится невнятный говорок. Достаю из сидора немецкий складной шомпол, свинчиваю его, прочищаю ершиком ствол МГ, чтоб не осталось там земли.

Занимается утро. Кажется, сами дождевые капли наливаются светом. Они несут свет из-за облаков, где уже хозяйничают солнечные лучи.

Наливается мерцанием река под холмом. На ее фоне проступают силуэты растущих рядом со мной березок и сосенок. Сейчас я вижу, какие они чахлые и кривые. Здесь им холодно и неуютно, но они вцепились и держатся за высотку, как настоящие солдаты. Наверно, раньше здесь росли высокие стройные деревья, но их посрезало снарядами. Недомерки выжили. Теперь больше всего достается здоровым, молодым и сильным. Не на мечах дерутся. Изобретатель мины-«лягушки», быть может, мозгляк мозгляком, а сколько мужиков на тот свет отправил!.. Кажется, ко мне опять подбирается сон, он предупреждает о себе наплывом путаных, разрозненных мыслей.