Григорий Свирский - Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»

В этом «сталинском» доме, где в последнее время живет Люба Рябова, во всем ощущается капитальность и порядок. У входа сидят вахтерши, почтовые ящики не разбиты. Почтари выше первого этажа, как правило, не поднимаются. И вдруг звонок в квартире на шестом этаже: почтальон!

Дверь открыла юная гражданка с подрисованными, по моде, удлиненными глазами.

– Можно гражданку Любовь Рябову – получить пенсию?

– Гражданка Любовь Рябова…

У старика-почтальона вырвалось в сердцах:

– Девушка, не валяйте дурака! Нам положено выдавать лично пенсионерам, на руки. Бывает, извините, пенсии воруют.

– Одну минутку! – девушка ушла и вернулась с паспортом: – Вот, пожалуйста, имя и фотография.

У старика округлились глаза.

– Девушка, здесь написано: «пенсия по старости». А вы – дочка или, извините, внучка… – повертел в руках паспорт. Попросил расписаться в почтовой ведомости четко. В самом деле, Любовь Рябова. Пожал плечами, но пенсию оставил.

Хлопнула за ним дверь лифта. Люба не сразу вернулась в комнаты. Постояла в полумраке прихожей. Улыбнулась горестно: так все засекретили, что пенсию по инвалидности Любе Рябовой двадцати шести лет дать побоялись. Потому влепили «по старости»…

Вспомнился на мгновение рассказ мудрой соседки по СПЕЦОбуху Антонины Казаковой, Тонечки. Анну Ахматову и Зощенко сразу после войны, в годы погрома литературы, когда нежеланных писателей отгоняли от всех издательств разве что не с собаками, вдруг одарили «пенсией по старости». Чтоб не померли гении на глазах всего мира, с голоду.

«Так что принимайте, Любовь Рябова, как неслыханный почет. И не ропщите.»

Но тут же впомнилось и другое. Уже без усмешки.

Полгода назад лечилась в санатории Академии Наук. Рядом с санаторием не то городишко, не то село – нищета. Безлюдье. Заглянула в сельский магазинчик. В таких магазинчиках бывают вовсе не стереотипные самоделки. Мужу купить, для подарка. В магазинчике ни души.

И вдруг быстро, по-хозяйски заходит незнакомый мужчина. Несмотря на жару, в добротном пиджаке при галстуке.

– Люба, вам мама звонит из Москвы.

– Спасибо, я вернусь и ей перезвоню.

– Зачем? Возьмите трубку в моей машине.

Она вышла из сельского магазинчика. У дверей черная «Волга». В машине телефон. Ее холодом обдало. Откуда он знает, что я Люба и нахожусь здесь? Следят за каждым моим шагом. Боятся, сукины дети!

Впервые я увидел Любу Рябову четыре года назад, в страшноватом 1968-м.

К тому времени поблекли от дождей, а потом и вовсе были выброшены на свалку фанерные щиты с московских перкрестков с откровение Хрущева «ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ К КОММУНИЗМУ!». Теперь уж кто не знал, что дороги проложены Иосифом Прекрасным и его соратниками совсем к другим целям. В Корею. К «свободной» Кубе, на которую Хрущев доставлял баллистические ракеты, чтобы разом «покончить с империализЬмом». Усилиями щедринского идиота Россия была в минутах от всеобщего атомного крематория.

А на суше советские офицеры-советники наводили «порядок» во Вьетнаме, в Египте, готовя истребительную войну против Израиля. А красновездные танки «погостили» в Будапеште и только что, в августе грохочущими гусеницами разметали в Праге «социализм с человеческим лицом».

Насчет «дорог к коммунизЬму» ни у кого никаких сомнений более не было. Даже у Любы Рябовой, женщины в те дни аполитичной. Неочевидны были только и ей, и всем другим лишь дальнейшие после разгрома «Златой Праги» изгибы государственной мудрости.

Верного сталиниста Ильича-второго очень беспокоили евреи. «Бровастый» созвал совещание руководителей науки и задал им один-единственный вопрос: не будет ли нанесен науке ущерб, если из нее удалить всех до одного, с точки зрения ЦК КПСС, «сомнительных», прежде всего, «лиц еврейской национальности».

Так как точка зрения «партии» никаких сомнений более не вызывала, руководители стали покряхтывать и оглядываться на соседей. Спрашивали у каждого. Отмолчаться было невозможно. Отмолчишься – отберут пропуск в твой собственный институт. В конце концов, все, один за другим, признали правоту партии. Даже президент Академии Наук СССР товарищ Келдыш, помедлив мгновение, присоединился к партийному большинству. С этого дня ученые назвали его ВЫКЕЛДЫШ. Запротестовал тогда лишь один человек. Министр обороны СССР маршал Гречко. Он заявил, что не может выкинуть всех своих ученых и изобретателей «еврейской национальности»: военной науке это нанесет серьезный ущерб.

Похоронил маршал ГРЕЧКО глубоко продуманный шаг ЦК.

Но только в России. А вот другой, подобный, удался полностью. Секретарь польской рабочей партии Гомулка, на вопрос Брежнева, ответил «ДА!…» Замысел ЦК КПСС – репетиция советского еврейского погрома на территории соседа прошла без сучка и задоринки. «Гомулкулюсы», как их окрестил поэт Александр Галич, изгнали из Польши всех евреев. А заодно и инакомыслов. Юдофобская истерия достигла там, по рассказам очевидцев, с которыми встречался и в Европе, и в Израиле, такого накала, что еврейские семьи бросали все имущество и бежали. К весне из всего еврейского населения Польши остались только больные и старики, которые не могли никуда двинуться.

«Польская репетиция» тут же отозвалась во всех углах «соцлагеря». Запланированный погром, естественно, прежде всего, вернулся на место рождения. Я ощутил это на своей спине.

Немедленно.

Полгода назад был запрещен мой роман о «космополитической истерии в МГУ» сталинских лет. Издательство «Советский писатель» рассыпало набор книги, готовой к выпуску. Естественно, я высказал публично в Союзе писателей СССР все, что о наших идеологах из ЦК думаю.

Власть была явно взбешена: началась фантасмогория. Были запрещены все мои книги, их изъяли в один и тот же день изо всех публичных библиотек страны. В Лейциге издавался сборник о пограничниках, где был напечатан мой рассказ о памирском шофере. Этот рассказ в пять страничек выдирали из всего тиража в сто тысяч экземпляров.

«Маразм крепчал», говорили старики-писатели.

Член Политбюро, председатель Высшей партийной комиссии при ЦК КПСС старый и костлявый, как беглец из Освенцима, латыш Арвид Янович Пельше кричал на меня так, что стал задыхаться. В запарке даже поставил меня в один ряд с такими «врагами Сталина и всего советского народа», «извергами», как Бухарин, Каменев и Зиновьев. Я поежился. Запахло каторгой или пулей. «Возьмут у выхода из ЦК?»

Когда Пельше на мгновение затих, я бросил ему: «Постыдился бы, старый человек!»

Весь партийный комитет, привыкший к слезам и раскаяниям изгнанников, вскочил на ноги, взревев в негодовании и страхе так, словно я бросил в них осколочную гранату РГД.

Спустя четверь века один из моих гонителей в министерстве Любви заместитель главы КГБ Андропова отставной генерал от жандармерии Филипп Бобков, в своих мемуарах вспоминал обо мне, своей жертве, скорее сочувственно: «Писателю за выступление, по существу правильное, хотя, пожалуй, излишне эмоциональное… перекрыли кислород – рассыпали набор книги, перестали печатать, вынудили эмигрировать… А всю вину сваливали на КГБ…»

Генерал Филипп Бобков, невинная овечка, четверть века назад говорил, как легко понять, совсем иным тоном и совсем иное, запечатленное ныне в моем литературном сайте, в разделе «автобиография». Бог с ним, старым волком, выдающим себя за красную шапочку…

Когда пришел от бившегося в истерике Пельше – я уже упоминал об этом в одной из своих книг – дома ждал меня сосед, известный журналист, он сказал, что только что вернулся из Дома творчества Малеевка, и старые писатели «Твард» (Так журналисты звали Твардовского), Александр Бек, Вениамин Каверин и другите просили тебе сказать…. Гриша, передаю дословно: «Тебя исключат из партии… Уже исключили?.. Потом, как водится у нас, посадят. – Он взглянул на мою заплакавшую жену, помолчал. А потом, не сразу, продолжил: «Из опыта тридцать седьмого года они, старики, знают. Раскается жертва или упрямится, все равно, та же ДЕСЯТКА. Они просят, очень просят устоять, не раскаиваться.. Это важно для всех…»

В эту минуту позвонил телефон. Трубку взяла жена. Ответила кому-то глухо, чтоб не звучали в ее голосе слезы:

– Когда защита? Послезавтра? Придем!.

Положив трубку, Полина сказала с болью:

– Все как всегда. Полсвета скачет, полсвета плачет… Послезавтра защищает докторскую мой однокурсник. Нет, не Алик-генеалик, Алик в «ящике», секреты с головы до ног. Но и этот тоже генеалик. Начинал у моего шефа… Общий праздник факультета. Я не могу не пойти! Пойдем?