Невил Шют - Крысолов

Его зовут Джон Сидней Хоуард, мы с ним члены одного и того же лондонского клуба. В тот вечер я пришел туда ужинать около восьми, усталый после долгого дня и нескончаемых разговоров о моих взглядах на войну. Он входил в клуб впереди меня — высокий изможденный человек лет семидесяти с несколько нетвердой походкой. В дверях он зацепился за коврик, споткнулся и чуть не упал; швейцар подскочил и подхватил его под локоть.

Старик посмотрел на коврик и ткнул в него зонтом.

— Черт, зацепился носком, — сказал он. — Спасибо, Питерс. Видно, старею.

Швейцар улыбнулся.

— Многие джентльмены спотыкаются тут в последнее время, сэр. Я только на днях говорил об этом управляющему.

— Ну, так скажите еще раз и повторяйте до тех пор, пока он не наведет порядок, — сказал старик. — В один прекрасный день я упаду мертвый к вашим ногам. Вам же этого не хочется, а? — Он чуть усмехнулся.

— Совсем не хочется, сэр, — сказал швейцар.

— Надо думать. Очень неприятно, когда такое случается в клубе. Не хотел бы я умереть на коврике у порога. И в уборной не хотел бы. Помните, Питерс, как полковник Макферсон умер в уборной?

— Помню, сэр. Это был весьма прискорбный случай.

— Да… — Старик немного помолчал. Потом прибавил: — Да, в уборной я тоже не хочу умереть. Так что смотрите, пускай коврик приведут в порядок. Передайте от меня управляющему.

— Непременно, сэр.

Старик двинулся дальше. Я ждал, пока их беседа кончится, надо было получить у швейцара письма. Он вернулся за перегородку, подал мне мою почту в окошко, и я стал ее просматривать.

— Кто этот старик? — спросил я от нечего делать.

— Это мистер Хоуард, сэр, — ответил швейцар.

— Он, кажется, очень озабочен тем, какая именно кончина его ждет.

Швейцар не улыбнулся.

— Да, сэр. Многие джентльмены говорят так, когда начинают стареть. Мистер Хоуард очень много лет состоит членом нашего клуба.

— Вот как? — сказал я более почтительно. — Не помню, чтобы я его тут встречал.

— Кажется, он провел последние месяцы за границей, сэр, — объяснил швейцар. — А как вернулся, сильно постарел. Боюсь, его не надолго хватит.

— В его возрасте эта проклятая война дается нелегко, — сказал я, отходя.

— Совершенно верно, сэр.

Я прошел в клуб, повесил на вешалку свой противогаз, отстегнул портупею, повесил туда же и увенчал все это фуражкой. Потом подошел к витрине и просмотрел последнюю сводку. Ничего особо хорошего или плохого. Наша авиация все еще крепко бомбила Рур; Румыния все еще отчаянно грызлась с соседями. Сводка была такая же, как все последние три месяца после оккупации Франции.

Я пошел ужинать. Хоуард был уже в столовой; кроме нас там почти никого не оказалось. Ему прислуживал официант чуть ли не такой же старый, как он сам, и пока он ел, официант стоял подле и разговаривал с ним. Я невольно прислушался. Они говорили о крикете, заново переживали состязания 1925 года.

Я ужинал в одиночестве, а потому кончил раньше Хоуарда и подошел к конторке уплатить по счету. И сказал кассиру:

— Этот официант… как его…

— Джексон, сэр?

— Да, верно… Он давно здесь служит?

— Очень давно. Можно сказать, всю жизнь. По-моему, он поступил сюда то ли в девяносто пятом, то ли в девяносто шестом.

— Срок немалый.

Кассир улыбнулся, отдал мне сдачу.

— Да, сэр. Но вот Порсон, тот служит у нас еще дольше.

Я поднялся в курительную и остановился у стола, заваленного газетами. От нечего делать начал листать список членов клуба. Хоуард, увидел я, стал членом клуба в 1896 году. Значит, он и тот официант провели бок о бок всю свою жизнь.

Я взял со стола несколько иллюстрированных еженедельников и заказал кофе. Потом направился в угол, где стояли рядом два кресла, самые удобные во всем клубе, и собрался часок отдохнуть, домой вернуться успею. Через несколько минут рядом послышались шаги, и в соседнее кресло погрузился долговязый Хоуард. Служитель, не ожидая заказа, принес ему кофе и коньяк.

Чуть погодя старик заговорил.

— Просто поразительно, — сказал он негромко. — В нашей стране нельзя получить чашку приличного кофе. Даже в таком вот клубе не умеют приготовить кофе.

Я отложил газету. Если старику хочется поговорить, я не против. Весь день я проторчал у себя в старомодном кабинете, не поднимая головы читал отчеты и составлял докладные записки. Приятно отложить на время очки и дать отдых глазам. Я изрядно устал.

— Один сведущий человек говорил мне, что молотый кофе не сохраняется в нашем климате, — сказал я, нащупывая в кармане футляр от очков. — Из-за сырости или что-то в этом роде.

— Молотый кофе портится во всяком климате, — наставительно сказал старик. — Вы никогда не выпьете порядочного кофе, если покупаете молотый. Надо покупать зерна и молоть только перед тем, как варить. Но здесь этим не занимаются.

Он еще порассуждал о кофе, о цикории. Потом, вполне естественно, заговорили о коньяке. Старик одобрил тот, что подавали в клубе.

— Я сам когда-то занимался винами, — сказал он. — Много лет назад, в Эксетере. Но оставил это вскоре после прошлой войны.

Я решил, что он, должно быть, состоял в клубной комиссии по винам.

— Вероятно, это довольно интересное дело, — заметил я.

— Ну, еще бы, — сказал он со вкусом. — Разбираться в хороших винах очень интересно, можете мне поверить.

Мы были почти совсем одни в просторной комнате с высоким потолком. Разговаривали негромко, откинувшись в креслах, порой надолго замолкали. Когда очень устанешь, вот такая мирная беседа — большое удовольствие, ее смакуешь понемножку, словно старый коньяк.

— Мальчиком я часто бывал в Эксетере, — сказал я.

— Я-то прекрасно знаю Эксетер, — сказал Хоуард. — Прожил там сорок лет.

— У моего дяди был дом на Стар-кросс, — и я назвал фамилию дяди.

Старик улыбнулся.

— Я вел его дела. Мы были большими друзьями. Но это было очень давно.

— Вели его дела?

— То есть наша фирма вела. Я был компаньоном адвокатской конторы «Фулджеймс и Хоуард».

Тут он пустился в воспоминания и немало порассказал мне о моем дядюшке и его семействе, о его лошадях и арендаторах. Разговор все больше превращался в монолог; я вставлял два-три слова, и этого было довольно. Старик негромко рисовал почти забытые мною картины, дни, что ушли безвозвратно, — дни моего детства.

Я откинулся в кресле, спокойно покуривал, и усталость моя проходила. Поистине мне повезло, не часто встретишь человека, способного говорить о чем-то, кроме войны. Сейчас почти все только и думают если не о нынешней войне, так о прошлой, и любой разговор с каким-то болезненным упорством сводят к войне. А этого высохшего старика война словно обошла стороной. Его занимали самые мирные предметы.

Потом речь зашла о рыбной ловле. Оказалось, он страстный рыболов, я тоже удил понемножку. Почти все морские офицеры берут на корабль удочку и ружье. В свободные часы мне случалось ловить рыбу на побережьях всех частей света, но обычно не с такой наживкой, какая полагается, и без особого успеха; зато Хоуард был настоящий знаток. Он побывал с удочкой во всех уголках Англии и чуть ли не на всем континенте. В былые дни деятельность провинциального адвоката отнимала не слишком много времени и сил.

Мы заговорили о рыбной ловле во Франции, и я припомнил собственный опыт.

— Я видел, французы очень занятным способом ловят на муху, — сказал я. — Берут длиннющую бамбуковую жердь, футов этак в двадцать пять, с леской, но без катушки. Для наживки пользуются мокрой мухой и ведут ее по бурной воде.

— Правильно, — с улыбкой подтвердил Хоуард. — Именно так и делают. Где вы видели такую ловлю?

— Около Гекса, — сказал я. — Собственно, в Швейцарии.

Он задумчиво улыбнулся.

— Мне хорошо знакомы эти места… очень хорошо. Вы знаете Сен-Клод?

Я покачал головой:

— Юру я не знаю. Это, кажется, где-то возле Мореза?

— Да… недалеко от Мореза. — Он помолчал; мы остались вдвоем, в комнате было тихо, спокойно. Потом старик сказал: — Этим летом я хотел испробовать такую ловлю на муху в тамошних ручьях. Неплохое развлечение. Надо знать, куда рыба идет кормиться. Нельзя просто забрасывать муху как попало. Нужно вести ее так же осторожно, как искусственную.

— Стратегия, — сказал я.

— Вот именно. В сущности, стратегия в том и состоит.

Мы снова мирно помолчали. Потом я сказал:

— Не скоро мы опять сможем ловить рыбу в тех краях.

Так на сей раз я сам перевел разговор на войну. Нелегко обойти эту тему.

— Да… и это очень жаль, — сказал старик. — Мне пришлось уехать, когда рыба еще не ловилась. До самого конца мая клев никудышный. Ручьи еще совсем мутные и слишком полноводные — снег тает, понимаете. Позже, в августе, ручьи мелеют, да и жара. Лучшее время — середина июня.