Константин Семёнов - Грозненские миражи

К весне омертвевший слой увеличился ещё на год, достиг трети толщины ствола. Полтора десятка человеческих лет, пятнадцать годовых колец, почти треть жизни.

Много.

Айлант высочайший этого почти не заметил.[1] Ничего странного, в конце концов, это была обычная древесина: целлюлоза, лигнин, пектины…. Или почти обычная?

Может быть. Во всяком случае, какая-то память там всё-таки была. Айлант смутно помнил и недавнее наводнение, и дикую засуху, и постоянный, надоедливый шум строек. Но больше помнилось другое. Свист раскалённого железа, легко, как ножом, срезающего ветки. Дым пожаров, закрывающих благодатное солнце. Рушащиеся дома, встающая дыбом земля, и поднимающиеся к небу вопли ужаса, отчаяния и мольбы. Вверх, к высокому равнодушному небу, на котором не осталось ничего, кроме железных птиц.

Впрочем, скорее всего, это и были не воспоминания, а так — память о воспоминаниях. Зыбкие впечатления. Мираж.

Всё изменилось, когда омертвение двинулось глубже.

Вроде бы, древесина здесь была точно такой же — целлюлоза, лигнин, пектины — но это только на первый взгляд. Отличие было, и отличие колоссальное. Правда, увидеть это не помог бы самый мощный микроскоп, самый совершенный химический анализ. Не изобрело ещё человечество таких анализов.

В одно мгновение изменилось всё. Призрачные, еле ощутимые миражи начали уплотняться, прорастать, казалось бы, давно потерянными ощущениями. Ощущения стремительно привязывались к отдельным событиям, наполняли их жизнью. Воспоминания выстраивались в чёткую лестницу и превращались в память.

Айлант инстинктивно двинулся по ещё живым годовым кольцам вглубь памяти. Туда — к самому началу.

Четыре годовых кольца от омертвевшего слоя. Девятнадцать зим назад. Десятки тысяч людей на площади. Заходятся в хрипе ораторы, толпа восторженно ревёт, воздух разрывается автоматными очередями.

Дальше!

Пятнадцать годовых колец, тридцать вёсен назад. Сверкают разноцветные огни, гремит музыка, ночное небо расцвечивает праздничный салют. Два человека не видят и не слышат ничего. Сколько всего нужно сказать! И нет слов.

Нет, не то. Дальше!

Тридцать годовых колец. Тихо поёт обмелевшая, не очень чистая река. На густо заросшем зеленью берегу трое мальчишек. Испачканные тутовником рубашки, короткие шорты, кеды, одинаково короткие стрижки. А рядом невысокое, не более двух метров, деревце.

Стоп! Вот оно!

— Нет, без крови будет не по-настоящему. Ты что, боишься?

— Да нет, Вить, — попытался объяснить Пашка. — Просто…просто это же суеверия одни. Мы ж и так друзья.

— Ничего не суеверия! — обиделся Витька. — Опять ты, Пашка, больше всех знаешь! Валёк, скажи ему!

Валька ещё раз плюнул на лезвие ножа, вытер его о свои далеко не чистые шорты, внимательно оглядел, остался недоволен и плюнул снова.

— А чего? Все знают, что без крови клятва ненастоящая. Это он боится. Мохаешь, Тапик?

— Да не боюсь я…

— Боишься, боишься! Трус!

— Трус?! А ну дай сюда!

Пашка Тапаров, по кличке Тапик, вскочил на ноги, вырвал у Вальки нож и полоснул себя по руке. Лезвие легко раскроило загорелую дочерна кожу, рука тут же стала красной. Пашка поморщился, попытался зажать рану рукой — кровь просачивалась через пальцы, капала вниз. На песок, на выгоревшую траву.

— Псих! — глаза у Витьки, казалось, вылезли из орбит. — Ты что сделал, Тапа?!

— Нормально! — сквозь зубы прошипел Пашка. — Давай быстрее!

Валька поднял упавший нож, провёл по руке, передал Витьке. Тот с сомнением оглядел испачканное кровью и землёй лезвие и начал вытирать его сорванным листом.

— Да быстрей ты! — толкнул его Валька.

Витька вздохнул, приложил нож к руке, надавил. Лезвие только немного продавило кожу. Он бросил взгляд на Пашкину руку, отвёл глаза и надавил сильнее. Выступила кровь.

— Есть! — выдохнул и протянул руку. — Давайте!

Три руки вытянулись вперёд, соединились.

— Клянусь пронести дружбу через всю жизнь! — явно вычитанными где-то словами начал Витка. — Клянусь не жалеть для друзей ничего на свете! Клянусь, что никто и никогда не сможет разрушить нашу дружбу! Кровь за кровь, жизнь за жизнь, пока ходим по этой земле!

— Клянусь! — повторил Валька. — Чтоб я сдох!

Капли крови соединились, перемешались и начали медленно стекать вниз.

— Клянусь! — прошептал Пашка и разжал пальцы.

Алая тягучая струйка догнала капли, вобрала их в себя и закапала вниз, прямо на тонкий ствол, стекая по нему на землю.

— Смотрите, — задумчиво сказал Пашка, — наша кровь на вонючку попа…

— Тебе руку надо перевязать! — перебил Валька. — Вон побледнел уже.

— Фигня! — Пашка повернулся боком и кивнул на карман шорт. — Платок достань. Бабушка их вечно суёт.

Платок быстро стал красным, однако кровь течь перестала.

— Пацаны, — сказал Пашка, — я чё сказать хотел: видали, наша кровь на вонючку попала. Значит, он теперь тоже наш побратим.

Валька перестал оттирать нож, посмотрел на тонкое деревцо, по коре которого ещё сползала кровь.

— А чего это у тебя вонючка «он»? Вонючка — «она».

— Не, — засмеялся Пашка. — Ты знаешь, как «она» по-науке называется? Айлант высочайший. Айлант! Значит — «он».

— «Айлант»? — засмеялся Витька. — «Высочайший»? Ой, умора! Свистишь, Пашка!

— Раз Тапа говорит, значит так и есть, — Валька погладил ствол рукой. — Надо же, какая-то вонючка и «айлант»!

— Ну и что такого? Подумаешь! На фиг нам такой «побратим»?

Пашка встал, подошёл к айланту, внимательно осмотрел ствол: кровь достигла корней и уже подсыхала.

— Скучный ты человек, Муха. Неужели помечтать не охота? Это же здорово — дерево-побратим! Я про такое даже не читал.

— Не читал? — ухмыльнулся Витька. — Ты?! Ну, тогда конечно!

Громадный ствол еле ощутимо вздрогнул, словно на ветру задрожала листва. Да, точно! Вот когда это было. Тридцать годовых колец от омертвевшего слоя, сорок пять человеческих лет назад. Давно… Целая жизнь.

Именно тогда в него проникла эта странная жидкость — кровь. Человеческая кровь. Тогда айлант ещё не знал, как она называется. Тогда он ещё ничего не знал и не понимал, ему это было не нужно. Он жил обычной жизнью: ненадолго засыпал короткой южной зимой, просыпался весной, разворачивал навстречу солнцу листья. Ловил углекислый газ и влагу, привычно перерабатывал их в органику, выбрасывая ненужный ему кислород. Рос, цвёл, опять рос. Ничего лишнего. Он был спокоен, невинен и безгрешен.

Красная жидкость изменила всё. Она проникла в самую глубь, её не смогли остановить ни клеточные оболочки, ни мембраны. Кровь проникла и в цитоплазму, и в митохондрии, и в рибосомы. И даже дальше — в те мельчайшие структуры, которые не видно ни под одним самым мощным увеличением.

Что изменилось тогда? Где? На каком уровне? Этого не знал никто. Не знал этого и айлант.

Он знал другое: с тех пор жизнь изменилась. Кроме солнечного света и температуры он стал замечать множество совершенно ненужных ещё недавно вещей: здания, машины, город. Он стал замечать людей, понимать их речь, научился отличать их друг от друга. Людей было очень много, они говорили на множестве языков, были шумны, суетливы — айлант понимал их всех.

Кроме трёх.

Трёх человек ему не надо было понимать. Он знал каждую их мысль, видел каждый шаг. Он слышал любое их слово, читал каждую мысль. Он чувствовал их, ощущал их, он был их братом по крови. Он почти был ими. Всеми тремя.

Валентин Кулеев, детское прозвище «Кулёк», волосы светло-русые, глаза карие. Общителен, настойчив, рассудителен, тяга к лидерству. Родился в Грозном. Группа крови B(III), резус-фактор положительный.

Виктор Михеев, прозвище «Муха», волосы тёмно-русые, глаза чёрные. Старателен, впечатлителен, зависим. Родился в Грозном. Группа крови 0(I), резус отрицательный.

Павел Тапаров, прозвище «Тапик», волосы русые, глаза серые. Эмоционален, резок, склонен к анализу, не терпит управления. Родился в Грозном. Группа крови 0(I), резус отрицательный.

Три человека, три группы крови, почти тридцать лет вместе. Сначала уехал один, а вместе с ним и чуть менее сложной стала жизнь. Затем покинул город второй — с ним исчезла ещё одна часть. Потом исчез и последний — тот, чьей крови было больше всего. После этого айлант как бы впал в сон: что происходило вокруг, он почти не ощущал. Шли годы, вырастали новые годовые кольца. Целлюлоза, лигнин, пектины…Древесина покрывала айлант, как бронёй, отрезая от мира людей. Снова он чувствовал только солнечный свет, влагу и температуру. Снова было легко и просто.

Оказалось, не навсегда.

Первой, отмечая конец короткого айлантового века, умерла омертвевшая броня, и тут же в него ворвался целый мир. Ворвался непрошено, как и много лет назад, и точно так же взорвал тихую растительную жизнь.