Джеймс Баллард - Суперканны

Несколько слов о местной географии. Те, кто часто бывает на Французской Ривьере, знают Марина-Бе-дез-Анж — огромный комплекс многоквартирных домов, который, словно новый Колизей, раскинулся вдоль подлетной траектории авиалайнеров, идущих на посадку в ниццком аэропорту. Фонд Пьера Кардена в Мирамаре, к западу от Ниццы, найти нелегко, но заглянуть туда стоит; вероятно, это одно из самых странных зданий в Европе. Еще одна архитектурная диковинка поблизости — Пор-ле-Галер с его фасадом наподобие пчелиных сот, творение, вполне достойное Гауди{1}.

Антиб-ле-Пен в Гольф-Жуане являет собой составную часть Лазурного берега эпохи высоких технологий, успешно воюющего со стариной. Еще более убедительный пример (как раз и ставший прототипом «Эдем-Олимпии») — живописный бизнес-парк «София-Антиполис» в нескольких милях к северу от Антиба.

Суперканны — это роскошный анклав в горах над Круазетт{2}, но так вполне можно назвать и всю территорию научных парков и сети дорог в горах над долиной Вар. Все вместе это — европейская Силиконовая долина, мир, бесконечно далекий от казино и отелей belle époque[1], типичных для старой Ривьеры.

У въезда в аэропорт Канны-Манделье расположился музей авиационной старины «Ностальжик авиасьон» — веселенькое собрание древних аэропланов, настоящий праздник души для самолетных фанатиков. Сегодня на новой Ривьере даже авиации нашлось место лишь в добродушно чтимом прошлом.

Дж. Г. Баллард

Первым человеком, которого я встретил в «Эдем-Олимпии», был психиатр, и, как ни посмотри, думается мне, есть некая закономерность в том, что моим гидом по этому «городу разума», стоящему в холмах над Каннами, оказался специалист по умственным болезням. Теперь я понимаю, что в воздухе офисных зданий бизнес-парка нас подстерегало — как необъявленная война — ждущее своего часа безумие. Для большинства из нас доктор Уайльдер Пенроуз был нашим милым Просперо, эдаким психопомпом{3}, извлекающим на свет наши самые темные фантазии. Помню появившуюся на его лице вкрадчивую улыбку, когда мы обменивались приветствиями, и его бегающие глаза, при виде которых я предпочел не замечать его протянутую руку. Лишь когда я научился восхищаться этим ущербным и опасным человеком, я смог подумать о том, чтобы убить его.

Мы с Джейн решили не лететь из Лондона в Ниццу — это путешествие не длиннее ленча, что подают в самолете на пластиковом подносе, — а поехать на Лазурный берег машиной и последние несколько денечков насладиться свободой, а уж потом сдаться на милость «Эдем-Олимпии» и подчиниться порядкам, заведенным в этой еврокорпорации. Джейн все еще одолевали сомнения насчет предстоящей полугодичной командировки в клинику, принадлежащую бизнес-парку. Ее предшественника, молодого английского врача Дэвида Гринвуда, настигла трагическая, так и не объясненная кончина — после того как он, во внезапном помешательстве, начал палить из ружья. Так уж вышло, что Джейн знала Гринвуда — они работали вместе в больнице Томаса Гая, — и я теперь частенько вспоминал по-мальчишески красивого доктора, одна улыбка которого могла поднять с коек целое женское отделение.

Вспомнить о Гринвуде нам пришлось в Булони, когда наш «ягуар» съехал с парома, курсирующего через Ла-Манш, и покатился по причалу. Джейн, отправившись в табачную лавку за пачкой «житан» (тех самых, контрабандой проносимых сигарет, что помогли нам не сойти с ума за несколько месяцев, пока я валялся в больнице), купила номер «Пари матч», с обложки которого на нас смотрел Гринвуд — из-под заголовка о нераскрытой тайне. Глядя, как моя отважная, но беззащитная молодая жена, усевшись на капоте «ягуара», рассматривает черно-белые фотографии убитых и зернистую схему маршрута смерти, я понял, что ее необходимо еще какое-то время выдержать на расстоянии от «Эдем-Олимпии».

Чтобы не перегревать воображение Джейн и старенький двигатель «ягуара», я решил ехать не по Autoroute du Soleil[2], а по шоссе «эр-эн-семь». Мы миновали Париж по Peripherique[3] и первый наш вечер провели в видавшей виды лесной гостиничке неподалеку от Фонтенбло, рассказывая друг другу о прелестях «Эдем-Олимпии» и стараясь не замечать старинного охотничьего ружья, висевшего над камином в столовой.

На следующий день, проехав долгие мили, наполненные пением цикад, мы углубились в край оливковых рощ; я уже бывал здесь, когда мальчишкой родители впервые возили меня на Средиземноморье. Удивительно, но многие прежние ориентиры остались на своих местах — семейные ресторанчики, книжные лавки и маленькие аэродромы с беспорядочно стоящими самолетами — именно при виде их я когда-то впервые задумал стать летчиком.

Пытаясь отвлечь Джейн, я рта не закрывал. За недолгие месяцы нашего брака я почти ничего не рассказывал моей эскулапше-жене о себе, а потому эта поездка стала автобиографией на колесах — километры пыли, насекомых и солнца наматывались на спидометр, а вместе с ними раскручивалась моя предыдущая жизнь. Моих родителей не было на свете уже двадцать лет, но я хотел, чтобы Джейн познакомилась с ними — запойным бабником-папашей, барристером с провинциальной клиентурой, и страдающей от одиночества фантазершей-матушкой, постоянно выпутывающейся из очередного безнадежного романа.

В гостинице в Отериве, к югу от Лиона, мы с Джейн сидели в буфете с высокими сводами, за тридцать пять лет ничуть не изменившемся, где кабаньи головы глазели со стен — над полками, уставленными бутылками с самым дрянным алкоголем, какой мне доводилось видеть. Мои родители после обычного сварливого завтрака, состоящего из круассанов и кофе пополам с коньячком, потащили меня во дворец мечты «Facteur Cheval»[4], сказочное творение из камушков, которые старый почтальон привозил из своих разъездов. Работая без устали в течение тридцати лет, он соорудил внушительных размеров кукольный дом, отражавший его простое, но вполне достойное представление о рае на земле. Моя мать, неуверенно ступая после коньяка, поднималась и спускалась по миниатюрным лестницам, слушая, как мой отец зычным баритоном декламирует наивные стишки почтальона. А у меня — обычный для десятилетнего мальчишки интерес к сексуальной жизни родителей! — в голове мысли только о том, что же происходило между ними ночью. И теперь, обнимая Джейн на дорожке у дворца мечты, я понял, что так никогда об этом и не узнаю.

«Конек» вполне мог бы и выжить, но на смену Франции шестидесятых с ее ленчами в придорожных кафе, фантомасовскими «ситроенами» и лозунгами против «Се-эр-эс»{4} пришла новая Франция с ее высокоскоростными монорельсовыми дорогами, «Макдональдсами» и роскошными авиашоу, куда мы с моим двоюродным братом Чарльзом, организовав издательство, специализирующееся на авиационной тематике, наведывались на арендованной «цессне». А новее всего в новой Франции была «Эдем-Олимпия». Эта зона в десяти милях к северо-востоку от Канн на лесистых холмах между Валбонном и морем представляла собой новейший застроечный комплекс, который начался с «Софии-Антиполиса» и скоро превратит Прованс в Силиконовую долину Европы.

Привлеченные налоговыми льготами и климатом, так похожим на северокалифорнийский, десятки межнациональных компаний переехали в бизнес-парк, где теперь работало десять с лишним тысяч человек. Высшее его руководство было наиболее высокооплачиваемой профессиональной кастой в Европе, новой элитой администраторов, банкиров и научных предпринимателей. Роскошно изданная брошюра воспевала видение из стекла и титана, прямиком сошедшее с кульманов Ричарда Ньютры и Фрэнка Гери{5}; однако этот модернизм был очеловечен декоративными парками и искусственными озерами и являл собой более мягкую версию Лучезарного города Корбюзье{6}. Даже я при всем своем скептицизме потерял бдительность.

Рассматривая карты, я положил брошюрку на мою коленную скобу; Джейн тем временем вела наш «ягуар» в направлении Граса по шоссе, к середине дня заполнившемуся машинами. Парфюмерный запах с близлежащей фабрики проник в салон, но Джейн опустила стекло и вдохнула поглубже. Бесшабашный вечерок, проведенный нами накануне в Арле, вернул ее к жизни: мы прогуливались под ручку нетвердой — после обеда с возлияниями — походкой, обследуя то, что, по моему убеждению, было каналом Ван Гога, а оказалось вонючей дренажной канавой за дворцом архиепископа; обоим нам не терпелось поскорее вернуться в гостиницу и улечься в роскошную постель.

Пожалуй, впервые со дня нашей свадьбы румянец стал возвращаться на ее щеки. У нее были внимательные глаза и анемичная кожа вундеркинда.