Валерий Шелегов - Пальто для Валентины

Перед ноябрьскими праздниками, как тому случиться, Петр засобирался в тайгу. Сборы эти, обычно, осуществлялись не за день, не за два, а грезилось Петру таежное житье-уединение от промысла до промысла. Потому загодя, еще зрелым летом, Петр выговаривал у директора совхоза для себя отпуск на эту пору, и припасы закупал в Абане в охотничьем магазине допрежь этих дней.

Проснувшись до свету за окном, Петр радовался выпавшему отпуску и предстоящей охоте. Вчера поздним вечером скотники отделения вернулись с молодняком с летних таежных гуртов, где с самой весны он работал пастухом.

Пробудившись, Петр лежал без движения. Но руки, привычные в такое время к труду, запросили дела и их слегка начало покручивать в мышцах. И подчиняясь этому зуду, Петр взломил плечами, хрустнул телом, зашевелился.

— Петр Василич, — Валентина почуяла его пробуждение. Негромко позвала из прихожей. — Слышь, отец?

Петр не отозвался. Разомлело лежал, отдыхая душой и телом. В жарко топленой избе настойчиво держался дух стряпни. Светлый морок горницы настолько загустел этим запахом, что хоть бери его в пригоршню и выжимай, а выжмешь, ешь горячий со спелым нутром аржанец. Вчера наломался в верховой езде, нагибаясь в седле, увертываясь от хлестких сучьев и лапин, гоняясь на жеребце по березнику за блудливыми телками. И сейчас, в предверии длительного отдыха, душа праздно примеривалась к его мыслям. Виделась уже и старинная прадедовская баня на Павловском ключе, слышался скрип влажного снежка под валенками. Снега еще нет. По чернотропу белку брать рано.

— Петя? Петр Васильевич… — Валентина заглянула в проран желтых штор. — Ты не спишь?! — тронула небритые его щеки. Вчера припозднился, бриться не стал, отложил и баню на сегодня. Руки Валентины пахли житом, сдобой. Петр попридержал дыхание.

До прихода к нему Валентина неслышно и плавно управлялась по дому с раннего часа. Пробудившись, Петр видел, как в прихожей жена легко и сильно орудует осиновой лопатой, вынимая из глубины русской печи жестяные формы с готовым хлебом. Мельтешит из кухни в прихожую к столу, застеленному толстым белым рядном, прикрывает широким краем этого рядна спелый хлеб. Валентина единственная из деревенских баб, кто печет хлеб на дому. И поставу затевает всегда докучную. И тетешкает её потом, и возится с тестом с трех часов ночи, будто с дитем малым и капризным. Выпечет хлебов всегда вдосталь и себе, и учителкам даст, и медсестре. Брат ее Володя Зеленок в Зимнике живет, тоже каждый раз за хлебом на «Жигулях» приезжает. Сегодня жена пекла и сдобу к праздникам, и ее унюшливый арамат ванили тоже сочился из кухни в горницу, и особенно остро исходил сейчас от рук.

— Чо хотела? — выдохнул он.

— Слышь, Петр мой Василич, чего скажу. Вечор уж не стала тебя расстраивать. Васька-то наш, точно сдурел. Увел у Симоновича, батьки твово дочку. В Абане она у него щас. Учебу бросила. Батька твой громы мечет. Грозится ребра нашему Ваське переломать.

— Я, переломаю… — Петр не поверил в сказанное. Приподнялся на локтях. — А ты куда смотрела? Красиво получается. — Дальше он не продолжил. Но Валя поняла: о чем он. А получалось не совсем ладно. Симонович Петру родной отец. Теперь выходило, что сын Валентины, которого Петр вырастил, женится на его, Петра, единокровной сестре по отцу. Поздняя дочь Симоновича ровесница ихнему Ваське. Учится в библиотечном в Канске. Приезжала летом на каникулы. Васька из Абана дома гостил. Вот и окрутил их черт в клубе. Не Бог же? Ему такие дела не угодны. Когда успели-снюхались — о том Валентина не ведала. А сын ее, когда она узнала и стала молить его не делать беду — Петр Васильевич осерчает — сболтнул: «Захочу, Симонович сам мне ее на саночках привезет!» так все случилось. Вот стервец…

От торопкого шепотка Валентины, за досчатой крашеной перегородкой в спаленке за печкой, разомлело, захныкала Маринка, спавшая с восьмидесятилетней Матреной.

— Тише. Дом весь побудила, — угомонил он жену.

— Ну, ба-а-а, не тавкайси! Вот как дам, щас… Папка приехав?

— Спи, моя доня. Спи. Рано ешо. Приехав твой папка. Приехав. Зорюет, пока. Успеешь увидать свово папку. Дома таперича будет. — Матрена, мать Валентины, белоруска. «Колесни». И Валентину Тимофеевну Зеленкову до замужества, звали не иначе как Валя Колесень. Звал её так и Пётр.

— Ага, мамка гутарила, что папка на охоту собравси. Байкал вечор вон как бесився…

— Спи, спи, спи…

Перебранка, старой и малой, за стенкой. Дочкина забота о нем и поступок сына. Мысли о прошлом и жизнь в настоящем — все это перемешалось в Петре, спуталось в досадную тревогу. Вроде бы и радоваться надо, но опять пересекались пути не по-людски. Жизнь шла, будто по замкнутому кругу, из которого никогда не вырваться.

Оконца горницы заголубели ясным утром, а Петр все лежал в прежней позе — ладонями под затылок. И нежданно-негаданно вспомнил всю свою жизнь. Уже и Маринка наскакалась, наластилась к Петру, и ушлындала на улку. И бабка Матрена замозолила глаза своим хождением туда-сюда, а он будто онемел и все тут. Онемеешь. Когда все так.

В сорок восьмом Володька Шелях — младший брат Евдокии привел Валю Зеленок в дом отца. Дом о две половины, и без того тесный семейству Василия Павловича, с прибытком невестки и вовсе стал походить на муравейник. Спали и на полу под шубами, и на горячей печи вповалку. Тесно. На почетском тракте Василий Павлович Шелях слыл знахарем. Ехали больные отовсюду, всех он принимал. Домашние жили впроголодь. Петру восьмой год. Невестка Колесень оказалась работящей и покладистой. Свекровь полюбила Валю. Полюбил всем сердцем Валентину и семилетний Петр. Валентине известен голод не понаслышке. Отец её Тимофей Зеленок в тридцать третьем с голоду умер. Петр был крепким подростком. Валя его подкармливала тайно от свекрови. Мял все подряд. За доброту он и полюбил Валю Колесень. Никто этого не знал. А он любил ее сорок лет. Живут теперь семьей. Не мечталось, в подростках. Валя Колесень на одиннадцать лет старше его.

Дедовская знахарская дурь передалась Ваське. Открыто парень не лечит, но несут младенцев. Пощупает, пошепчет, и помогает от сглаза, выправляются дети. «Захочу, Симонович на саночках привезет»… Замыслил Васька девку-то.

Володька Шелях с Валей Колесень решили строиться. Дитя родили, третий год девочке. Свекор сердится, сына Володьку со свету сживает: лес на дом заготовлен.

Поставили избу рядом с усадьбой отца. Огороды общие, пахать удобней. Табором сажать и выкапывать картошку сподручней. По старинке, ладком да рядком.

Припоминая тот летний день, из далёкой теперь дали, у Петра всегда приостанавливалось сердце, прерывалось дыхание: убил дочку Вали Колесень дед Шелях. Случайно. Выкинул в злобе за волосики в открытое окно двухлетнего ребенка. Скорняжил во времянке. Колесень с маткой картошку пропалывала. Внучку смотреть доверили деду. Иглу большую уронила внучка в щель пола. Озверел Шелях, повредил шейные позвонки ребенку. Не желал этого, но дурак дураком становился в гневе. Контузия в голову на фронте. Лучше бы он не взвращался таким. Так бы и хранили добрую память.

— Батька — ты Берия! — кинулся Володька на отца. — Берия — враг народа! А ты — враг своим детям! — ударил отца увесистым дручком. Шелях за топор, да на сына.

— Каво-о?! Меня?! Кровь мать!..

В доме хлопнула дверь. Петр встрепенулся, смахнул дремотные мысли. С улицы вернулась Маринка.

— Папка, встав? — шумно стягивала пальтишко у порога дочь, одновременно стряхивая с ног валенки. Один катанок полетел под стол, другой угодил за шторку на кухню. Маринка росла шалой девочкой. Мальчишкой бы ей родиться. Валентина без его, отцовского надзора, он вечно в работе, запестовала дочку. И была она неспокойной и своенравной, капризной и признавала только волю Петра. Будто чувствовал ребенок, что будущее за отцом, хоть и не понимала мамкиных годов. А случись что с Валентиной… Ох и долго же еще нужна Маринке мамка. Валентина полвека уже отмерила. Колесень за обувку сердилась. Девочка наоборот, нарочно расшвыривала катанки по прихожей.

— Вот я-то пожалюсь отцу. Уж он-то табе задасть, раз ты мамку не слухаешь. Вот уж задасть…

— И не задасть, не задасть. Папка мой любимый, — шумела уже Маринка в горницу к Петру. Он не единожды при таких разговорах жены и дочери улавливал в себе смутное определение в отношениях двух родных существ. Будто бы все и ладом, и втемеже, нет-нет, да и проскальзывала мысль, что Валентина, мать ребенка, вовсе будто бы и не мать ей, так поздно, в сорок семь лет родила. Будто нет в Валентине той пристрастной материнской заботы о дите, а есть какая-то большая, неизбывная боль, рожденная чувством временности и скорого конца.