Энн Энрайт - Забытый вальс

Если б не ребенок, может, ничего б и не произошло, но именно из-за ребенка все, что произошло, так трудно теперь простить. То есть и прощать-то нечего, но сам факт, что в эту историю оказался замешан ребенок, убедил нас, что обратного пути нет, случилось нечто окончательное. Это отразилось на ребенке, а значит, мы должны честно взглянуть себе в глаза, мы не смеем уклоняться.

Ей исполнилось девять, когда все началось, но это не так важно. В смысле, возраст не так важен, потому что она всегда была особенной. Ведь так говорят — «особенная»? Опять-таки, все дети особенные, все дети прекрасны. Должна признаться, Иви всегда казалась мне чуточку странной, а особенной она была и в более традиционном или, если угодно, устаревшем смысле. Красива она была как-то необычно, со сдвигом. И хотя посещала обычную школу, но уже тогда в ней чувствовалось что-то недосказанное, неоднозначное. Недоговаривали и врачи — разводили руками и твердили одно: «Поживем — увидим».

Вот почему все близкие жили в постоянной тревоге за Иви. В излишней, казалось мне, тревоге, ведь она была очень милым ребенком. Познакомившись с ней поближе, я разглядела в ней и капризность, и печаль, и усомнилась, действительно ли этот ребенок счастлив. Но в ее девять лет передо мной лишь ясный и славный человечек. Не дитя — подарок.

Когда она увидела, как я целую ее отца, как ее отец целует меня в своем же собственном доме, она захлопала в ладоши и засмеялась. Пронзительный — никогда не забуду — хохот. Смех узнавания, сообразила я потом, но и презрения, что ли, — злого ликования. Мать окликнула ее снизу: «Иви! Что у тебя там?» Девочка оглянулась через плечо и не ответила. «Спускайся немедленно!» — велела мать.

Голос матери, спокойный, будничный, сотворил чудо: Иви поверила, будто все в порядке, пусть я и целовалась с ее отцом. И не в первый раз целовалась, хотя для меня это первый настоящий раз, первое «официальное» подтверждение: мы оба влюблены. Первый день нового 2007 года. Иви еще маленькая.

Я повстречалась с ним в саду возле дома моей сестры в Эннискерри. То есть там я впервые увидела его. Ничего рокового, хотя для антуража можно добавить панораму и августовский свет. Итак, Шон — в глубине сада; вечереет. Примерно половина шестого. Лето, воскресенье, графство Уиклоу, половина шестого вечера, я впервые вижу Шона. Вон там, где расплывается в сумраке дальний конец сада. Он вот-вот повернется, но пока еще сам этого не знает. Он любуется пейзажем, я любуюсь Шоном. Солнце висит низко, красиво. Он стоит там, где холм начинает отлого спускаться к берегу, свет понемногу угасает и бьет Шону в спину; тот самый час, когда все краски проступают отчетливее.

Время действия: несколько лет тому назад. Сестра только что переехала в новый дом, празднуется новоселье. Во всяком случае, это первая вечеринка после переезда. Поселившись здесь, они сразу же снесли деревянный забор, чтобы не заслонял вид на море, и теперь, когда смотришь на их дом сзади, кажется, будто он торчит среди новеньких домов, словно кривой зуб, открытый восточным ветрам и любопытным коровам. Декорации установлены, сцена готова — для этого раннего вечера, для счастья.

На вечеринку пригласили новых соседей, старых друзей и меня. Выставили несколько ящиков вина, разожгли жаровню для барбекю — она значилась в списке пожеланий к свадьбе, но в итоге молодые купили жаровню сами. Теперь она стояла в патио, зеленая штуковина с крышкой на шарнирах, и мой зять Шэй — кажется, он даже надел фартук — грозно размахивал деревянными щипцами над бараньими стейками и куриными ножками, свободной рукой щегольски, одним щелчком, открывая банки пива.

Фиона рассчитывала на мою помощь: я же не кто-нибудь, а сестра. Проходя мимо со стопкой тарелок, она сердито покосилась на меня. Потом все-таки признала во мне гостью и предложила шардоне.

— Да, — ответила я. — Спасибо. С удовольствием.

И мы поболтали, как взрослые женщины. Бокал она мне налила размером с бассейн.

Слезы на глазах, когда я представляю себе эти картины. Год, видимо, 2002-й. Три недели, как я вернулась из Австралии и набросилась — прямо-таки набросилась — на шардоне. Моей племяннице Меган, вероятно, четыре года, племяннику — без малого два. Дивные и нелепые создания таращились на меня, будто на клоуна. К ним тоже пришли гости. Не сосчитать, сколько детишек носилось по двору. Я подозреваю, их непрерывно клонировали в гостевом туалете. Входит в туалет мамаша с карапузом, а выходит уже с двумя.

Я сидела под стеклянной стеной, отделявшей кухню от сада, — в самом деле прекрасный дом — и присматривалась, как живет моя сестра. Мамы суетились возле накрытого для детей стола, а отцы тем временем на свободе прихлебывали спиртное и поглядывали вверх, будто ждали дождя. Мы перекинулись парой слов с женщиной, сидевшей перед тарелкой шоколадных «Рисовых хрустиков». Она рассеянно потребляла сладости, украшенные зефирками. Собралась закинуть в рот зефиринку и вдруг содрогнулась в изумлении:

— О-о! Розовая!

Не знаю, чего я дожидалась. Мой Конор то ли отвозил кого-то, то ли за кем-то заезжал — не помню, почему он так долго не возвращался. Он всегда садился за руль, а я могла позволить себе выпить, спасибо ему за это. Теперь мне приходится водить самой. Хотя и тут есть свои плюсы, надо признаться.

И не знаю, почему мне так запомнились шоколадные хрустики, но в тот момент восклицание «О-о! Розовая!» показалось уморительнейшей шуткой, и мы обе прямо-таки захлебнулись смехом. Соседка моей сестры (я не знала ее имени) так сгибалась и извивалась, что со стороны и не поймешь, смех ее разобрал или приступ аппендицита приключился. Посреди этого приступа аппендисмеха она, видимо, слегка накренила стул и скатилась с него, а я лишь смотрела на нее и хохотала все громче. Она вылетела за стеклянную дверь и понеслась прямо на моего зятя.

Меня вдруг накрыла усталость после перелета.

Помню это странное ощущение. Женщина летит на Шэя, Шэй готовит барбекю, мясо шипит, огонь, а я сижу и прикидываю: «Ночь, что ли, настала? Который, собственно говоря, час?» — и шоколадный хрустик сохнет на губах. Женщина наклонилась, словно пытаясь ухватить Шэя за лодыжки, но когда распрямилась, я увидела у нее в руках маленького, но довольно-таки бойкого ребятенка.

— Прочь отсюда, понял? Я кому говорю!

Малыш огляделся, вроде бы ничуть не расстроенный внезапным нападением. Лет трех-четырех с виду. Мать поставила мальчишку на траву и замахнулась на него — то есть это я подумала, что сейчас она ударит сына, но она вдруг резко махнула рукой, словно отгоняя осу.

— Сколько раз тебе повторять?

Шэй щелчком открыл банку пива, ребенок радостно удрал, а женщина осталась стоять, проводя непослушной рукой по волосам.

Это во-первых. А было и во-вторых, и в-третьих. Была Фиона — разрумянившиеся щеки, на глазах счастливые слезы: всеобщее оживление, рекой льется вино, радостный смех, она такая прекрасная мать и хозяйка, принимает гостей в прекрасном новом доме.

И был Конор. Моя любовь. Конор, который где-то задерживался.

2002 год, никто уже не курил. Я сидела в одиночестве за кухонным столом и высматривала, с кем бы поболтать. Мужчины в саду казались такими же малоинтересными, как и в тот момент, когда я увидела их впервые: рубашки с короткими рукавами, брюки для выходного дня, все еще смахивающие на слаксы. А я только что вернулась из Австралии, где в обеденный перерыв вдоль набережной Сиднея бегут мужчины — много-много мужчин, крепкие парни, загорелые, подтянутые, такие, что порой, сама не заметив, развернешься и потрусишь вслед за кем-то и не сразу поймешь, что за ним пошла. Все равно как откусить шоколадный хрустик и, лишь увидев изнанку зефирки, осознать: «О-о, розовый!»

Мне бы сигаретку. Но сестра говорила, что ее дети никогда не видели курящего человека. Меган разрыдалась, когда электрик вздумал закурить при ней в доме. Я стянула сумку со спинки стула и побрела сначала за дверь, потом мимо Шэя, который приветливо помахал мне куском мяса, потом мимо выбеленных дождями трехколесных велосипедов и жизнерадостных обитателей предместья — туда, где трепетала привязанная к опоре любимая рябинка Фионы. С этого места сад поднимался к холмам. Здесь деткам устроили шалаш из коричневого пластика. Немного противно — пластиковый брус такой ненастоящий, будто из шоколада или из прорезиненного дерьма, никак не из дерева. Я пристроилась в его тени и постаралась по возможности соблюсти приличия: прислонилась к ограде, расправила юбку, украдкой нащупала в сумке пачку сигарет — и так была всем этим занята, что не заметила его, пока не прикурила, а потому первый мой взгляд на Шона (да, это история, которую я рассказываю себе про Шона) совпал с выдохом после долгожданной затяжки, и его тело, его фигура расплылись в желанном дыму «Мальборо лайтс».