Татьяна Мудрая - Геи и гейши

Говорят мне и повторяют, что пишу я исключительно и типично дамские, иначе говоря, женские романы. Немудрено: ведь, в конечном счете, я и сама есть какая-никакая, а женщина. Впрочем, понятие женщины как «слабой», «прекрасной», «лучшей», «греховной» и пр. половины человечества в нынешние смутные времена сделалось довольно-таки расплывчатым. Вернее будет тогда говорить о вездесущем женском начале, второй, темной, части человеческого естества, средоточии хаотических и влажных стихий, помышлений и интуиций… А тогда что же, собственно, представляет собой любовный роман, произнесенный от имени этого начала, и что являет он миру?

Женский роман — это…

…Стопа чудесной, глянцевой, желтоватой бумаги из тростника в изголовье моей постели, бумаги настолько изысканной в своем совершенстве, что жаль нарушить ее светоносную поверхность, ныне вмещающую в себя мириад образов, даже единственным касанием упругой волосяной кисти или тонкого извитого калама, обмакнутого в темно-бурую тушь — пусть даже висит на конце его, в воображении моем подобная капле, та точка под буквой «ба», которая, начиная собой басмалу, разворачивается потом во весь тварный мир. И пусть сама тушечница, в которую следует опустить сие писчее орудие, скрывает в своей непроглядности тысячу нерассказанных историй (я так и вижу, как жадно они толпятся в глубине и рвутся к витающей в их небесах черной точке, эти золотые рыбки вымысла): кто, хотела бы я знать, осмелится без душевной дрожи соединить две бездны, светлую и темную, что призывают друг друга; слить волшебство магической жидкости с ясной и твердой логикой писчего папируса?

…Мерцание голубых звезд не исчерна-синем экране моего старенького компьютера, предваряющее собой четкие строки директории. О Нортон Коммандер, чье иконописное воплощение ныне — капитанская фуражка на обнаженных мозгах! Сколь милее мне твое ночное небо — наивных облаков и сладчайшей голубизны, что занавешивают самое главное из твоих окон, пряча за собой голодную бездну твоих суровых глаз!

…Сияющий под нагим ночным куполом огромный диск цвета юного серебра, тимпан полной луны, в который бьёт мой полетный голос, одинокий среди множества голосов и гармонично слитый со всеми этими голосами; голос, рождающийся во мне, когда мы собираемся в круг ради ночного бега, подняв головы кверху, к редким и темным — серое по серому — вытянутым в струну облакам, а потом мчимся плечом к плечу по морозной и звонкой осенней степи, ритмично ударяя в нее крепкими лапами (quadripedante virum quantit tungula campum), — голос, ритм и тот благостный беззвучный ответ, который бывает нам всем дарован.

Я поднимаю свой замысел как древний материк, почивший на дне океанских вод; он куда больше, чем я могу вместить, но он должен родиться через меня, из меня — даже если это порвет меня в клочья.

О благие и божественные тени Сэй Сёнагон и Мурасаки Сикибу, стоящие по бокам моего родильного ложа, — молитесь за нас!

Имя — ШЭДИ

Время — Великое Безвременье

Сакральный знак — Звезда

Афродизиак — альраун

Цветок — фиолетовая астра

Наркотик — бханг

Изречение:

«Мир — куча отбросов и место сборища псов; и хуже пса тот, кто не держится от него в стороне. Ибо пес берет из него, что ему нужно, и уходит прочь; но тот, кто любит мир, никак не отделен от него».

В то лето, в самую что ни на есть жару, какая настигает наше срединное человечество именно в первые дни августа и никогда более не повторяется, — ибо дальнейшая часть лета всем похожа на осень, кроме осеннего многоплодия, — внезапно поднялась и стала на небе, надо всеми домами, дымами и туманами, во всей красе своей Полынная Звезда: то ли беззаконная комета в кругу расчисленных светил, то ли взрыв сверхновой, подобный тому, что угробил динозавров, то ли просто знамение Суда. Свет ее днем стоял вровень с солнцем, которое казалось бывшим как бы на ущербе, ночью же затмевал багровую луну и сам ощущался каким-то жидковато-желтовато-лунным, слегка в прозелень. Пахла Звезда давно утерянной Прародиной Людей — странников, забывших свой исток, — иссохшей степью непутевых их жизней, плоской, мелкой водой наполовину пересохших речушек, пылью заброшенных троп и нависшей надо всем этим угрюмой вороной тучей, что брюхата снегом, дождем и градом. И была эта Звезда страшна, как беззаконная и поруганная любовь. От одного лишь вида ее, одного ее взгляда загорались торфяники и мусорные полигоны, взрывались негорючий метан и инертная окись азота в зловонных подвалах, закись же азота совсем не веселила. От всего того в оседлые души проникали и навечно поселялись там тревога и затаенная боль. Всё созданное человеком неторопливо и неуклонно обращалось в прах, из чего в свое время и было поднято; и длинные белесые струи тонкой известковой пыли ниспадали со стен дворцов, университетов, министерств и прочих высоток, внизу смешиваясь с трухой и ржавью прогнивших крыш. Особенно при этом страдали — в качестве наиглавнейшего достижения цивилизации — лаверны, ретирады, санузлы, туалеты, ватерклозеты, уборные, сортиры, гальюны, толчки, нужники и сральники всех видов и степеней совершенства: и в сем был глас божий людям, дабы покидали они издавна угретые и насиженные места и уходили вдаль в предвидении еще большего страха.

И се — население отчего-то принялось штурмом брать паспортные столы и ОВИРы, посольства и консульства, таможни и контрольно-пропускные пункты, своим нутряным, бессознательным разумением полагая, что за бугром обычная тишь и благодать, лад, покой и порядок. Никак не доходило до него, что Звезда — она ж таки для всех Звезда. И содрогались — доныне прочные — границы государств от невиданного на них напора, как починяемый черною ниткой белоснежный гондон бедного студента, отощавшего на скудном своем сексуальном пайке.

Наконец, все ограды и преграды, проволоки и полосатые версты рухнули, и встречные потоки вконец ошалелых человеческих особей обоего пола хлынули навстречь друг другу, топча и круша, завиваясь в водовороты и заливая собой жизненное пространство.

В мире поселился ветер. Он сыпал стеклом автокатастроф и песком руин, свиристел в пустых оконных проемах, наслаивал тяжелую пыль у порога настежь распахнутых взломом дверей, вносил в останнее жилье смуту и разносил окрест черную сажу очагов, белую золу пожарищ.

И безумствовали датчики и счетчики Гейгера, потому что каждая частица земного праха была живой и смертоносной, целой и одновременно распадающейся: а в первую очередь был такой частицей сам — всякий и каждый — человек.

Когда первые порывы утихли, толпы народа в каком-то полубеспамятстве поплелись по дорогам и бездорожью. Казалось, им не нужны были еда и питье, тепло и кров, сон и отдых, — однако то и дело отделялись от их массы песчинки, расплывчатые фигуры в некогда элегантном и добротном тряпье, что несло на себе отблеск былой славы, садились на обочину, бортовой камень или просто в чахлую траву — и как-то незаметно, быстро и тотально смешивались со всеобщей пылью. Этот процесс стал обыкновенным и привычным и уже никого не изумлял.

Только одна вещь могла еще повергнуть в шок даже тех, кто сподобился напрочь потерять удивление. В местах не столь отдаленных, сколько пользующихся дурною славой, куда издревле принято было ссылать всевозможных маргиналов (а именно тех, кто оказался на белых полях великой и героической летописи эпохи, на окраине жизни и за околицей села), — в этих проклятых судьбою местах жилось мирно и до удивления спокойно. Почти так же мирно и спокойно, как и прежде. И хотя это был покой безнадежности — «черная нирвана», — такое было известно здесь с начала веков. Ибо Звезда местного значения, маленькая, но ужасно зловредная, воссияла над этими пространствами не менее чем два, а то и три десятка лет назад. Мирных коренных жителей пришлось второпях эвакуировать с одними только носильными вещами, посадив в крытые армейские воронки, и почти сразу же опустевшую экологическую нишу заполнили привозимые теми же грузовыми транспортами добровольно-принудительные изгои, отбросы и отщепенцы. Тунеядцы с ярко выраженным художественным вкусом, духовные алкоголики и наркоманы, представители различных интеллектуальных, сексуальных и религиозных меньшинств, вконец денатурализовавшиеся (от слова «денатурат») бомжики, химики и ботаники (князь-Федоры-чьи-то-племянники), байкеры, хакеры, кракеры, а также квакеры, мормоны и трясуны неожиданно обнаруживали здесь свою Мекку, и многие запускали в эту землю корни. Поселенцы по мере сил и возможностей повымели ядовитую пыль, повыскребли до основы светящийся в сумерках грунт, растопили остывшие котельные (дворницкого и истопницкого умения многим из них было не занимать), почистили колодцы, канализационные отстойники и овраги со следами массовых захоронений, прибрали к рукам бывшее чужим, а теперь ничье отчаянно фонящее достояние. Наконец, самые смелые сообразили прикормить кое-кого из не вполне одичавших собак и время от времени затевали с их помощью облавы на всякую бывшедомашнюю скотину: телок и бычков о двух головах, овец-девятихвосток, цыплят-переростков, что лягались точно страус и оттого жили так же долго, как и он. Самые отважные развели в сквериках и палисадниках огороды, на которых произросло нечто уж и совсем невообразимое, но зато вкусное и совершенно без нитратов и химикалиев.