Габриэль Руа - Счастье по случаю

Книге, перешагнувшей границу своей страны, нелегко. Новый читатель ждет от нее и живого рассказа о том, что интересного «там», и мудрого совета в делах, заботящих его «здесь». Если же книга родилась четверть века назад, отвечать пытливому читателю ей еще труднее. Такая судьба выпала роману Габриэль Руа (псевдоним Марсель Карбот, род. 1919), переведенному на русский язык. В 1945 году книга появилась на прилавках книжных магазинов Монреаля и Оттавы, сразу приковав к себе всеобщее внимание. Два года спустя — английский перевод был удостоен Правительственной премии, а парижское издание — премии Фемина. Ни одна из последующих книг Габриэль Руа не знала такого шумного успеха, как эта. А она была первой. Первой пробой литературного голоса.

Габриэль едва исполнилось девятнадцать, когда с дипломом учителя она вернулась в родные края — центральную провинцию Канады Манитобу. Тяготы преподавания будущая писательница переносила легко, учеников своих — шустрых маленьких канадцев, поляков, бельгийцев, голландцев, украинцев, волею судеб перемешанных в этом тихом степном краю, — любила вдохновенно, как бывает лишь в юности, а краткий досуг посвящала сцене: местная труппа «Кружок Мольера», доброжелательно принявшая Габриэль, выезжала даже в Оттаву. В 1939 году мечта о театральных подмостках увлекла молодую женщину сначала в Лондон, а потом в Париж, где ей давали уроки драматического искусства Людмила и Жорж Питоевы. То ли слабость голосовых связок, натруженных за время учительства, то ли впечатления от путешествия по Старому Свету, которыми захотелось поделиться, но что-то отвлекло Габриэль Руа от театра.

Путевые очерки стали первым напечатанным ею текстом. Вслед за ними — репортажи, в которых сразу заметили склонность автора к социальным темам. Молодая журналистка рассказывала о переменах в фермерском хозяйстве и народных умельцах, мастерах обжига керамики, о забастовках на алюминиевом заводе и гибели канадских лесов, о новых театральных постановках и рабстве эмансипированной женщины. Размышления над проблемами современного города и деревни ломали жесткие рамки «информационных сообщений». Габриэль Руа неотступно преследовало человеческое горе — разбитые семьи, изуродованные характеры, люди, потерявшие себя. Так сложился роман «Счастье по случаю», — вспоминала Руа, — «свидетельство об эпохе, о моем крае и обо мне самой».

Читателю 70-х годов XX века роман может показаться и несколько простодушным, и по-репортерски прямолинейным. Готовность канадской критики сравнивать юную Флорентину с Анной Карениной и Эммой Бовари едва ли встретит у серьезного читателя поддержку. Но не стоит судить соотечественников Габриэль Руа за этот пыл слишком строго: для канадской франкоязычной литературы «Счастье по случаю» — новизна открытия.

Прочным, покоящимся на труде и чести видело патриархальный быт старшее поколение канадских писателей — Д. Потвен, Г. Бернар, Феликс-Антуан Савар. Размытым, шатким, изъязвленным проказой цивилизации предстал он следующему поколению — Паннетону, Жермене Гевремон, Роже Лемелену. Но разрушить регноналистскую идеализацию было трудно. Даже сквозь беспощадную критику просвечивало воспоминание о добрых старых временах, ушедших безвозвратно.

Габриэль Руа не пожелала оглядываться в прошлое, она заговорила о противоречиях настоящего и их проекции в будущее, затронув «драму целого класса»[1].

На родине Габриэль Руа почти единодушно признали первооткрывателем: ведь она первой дала художественный анализ жизни индустриального города, первой повела своих героев навстречу международным коллизиям антифашистской борьбы.

Для Квебека, французской провинции Канады, славившейся охранительно-реакционными симпатиями, такая дерзость была равносильна взрыву бомбы. Вплоть до наших дней Квебек раздираем противоречиями. Жители ощущают себя на положении полуколониальном, до такой степени унижен язык, на котором создается культура Квебека, и глубоки противоречия между англо- и франко-канадцами — canadians и canadiens. А влиятельные клерикалы подогревают оскорбленные национальные чувства, толкая «паству» к охранительному смирению. Канадцу предлагают два решения — либо прощаться с традициями, соглашаясь на американизацию; либо замкнуть ворота Квебека, жить по старинке, подальше от искусов цивилизации, под надежной охраной церкви, а еще лучше… фашистских организаций, которых в 60-е годы возникло в Канаде немало. Габриэль Руа заговорила о контрастах Монреаля, затронув противоречия, развитие которых не ограничивается Квебеком, не обрывается 1945 годом. Она распахнула ворота Квебека не для рабского подражания, а для нападения на все чуждое человеку. После «Счастья по случаю», — напишут позднее соотечественники Руа, — «наши романисты стали смелее критиковать общество, государственные институты, духовенство, стараясь стряхнуть их гнет». Это здесь, в «Счастье», герои впервые — пусть с неуверенностью школьников — начинают спрягать сразу «я есмь» и «я есмь канадец». Познать тревоги большого мира, принять ответственность за его судьбы — возможность такого нравственного решения Габриэль Руа только намечена. Но для Квебека, и это звучало как вызов.

Канадская литература вообще конфликтов, причинно восходящих к войне, касалась неохотно. В горниле справедливого антифашистского сражения духовно возрождались сложные людские конгломераты, целые нации. Политическое прозрение личности, народа на войне запечатлено в прозе, поэзии, драматургии разных стран мира: Франции и Италии, США и Дании, Греции и Голландии. Литература Канады этих процессов почти не коснулась.

Книга Руа — одна из немногих, где судьбы Канады поверяются судьбами мира. Для канадского рабочего класса, измотанного безработицей, война обернулась неожиданной гранью: армия — надежная защита от голода. Конфликт — типично канадский, не проявивший себя с подобной остротой ни в Европе, ни в США. В романе же Габриэль Руа такова по существу нравственная дилемма, вставшая перед всем мужским населением.

И решения ее идентичны: один за другим бросаются герои на «спасительный» плот воинской мобилизации, почти благословляя войну, разразившуюся за океаном.

Отец многодетного семейства Азарьюс Лакасс, надев военную форму, впервые почувствовал себя мужчиной, — нет! — не потому, что захотелось повоевать, и совсем не потому, что он понял необходимость борьбы против фашистской Германии… Просто… «наконец-то все устроилось… Ты будешь жить так, как тебе всегда хотелось… Это я все же смогу для тебя сделать, Роза-Анна… хоть, правда, с опозданием… Наконец-то я дам тебе несколько лет спокойствия… Послушай… С июля ты начнешь получать от правительства кругленькую сумму… Каждый месяц…». Дочь Лакасса Флорентина даже недоумевает: странно, мать огорчена, «а ведь, у нее никогда еще не было столько денег».

При виде повесток загораются счастьем глаза парней, сумрачно тянувших пиво в бистро. Смешливый малыш Питу, извлекавший «из своей гитары все более и более печальные мелодии», бывало, кричал по-ребячьи капризно, отчаянно: «Неужели во всем городе нет никакой работенки? Даже самой паршивой работенки?» Как же не обрадоваться ему, как не защелкать лихо каблуками, когда в руках оказалась винтовка — «первый рабочий инструмент», а дни полетели беззаботнее, чем у птицы. Ровесник Питу Альфонс сломлен окончательно — армия отказалась от его тщедушной плоти: «Вы что, никогда не ходили к зубному врачу?..» Другой обругал меня, за то, что я не купил себе очки вместо леденцов, когда мне было десять лет. Но забавнее всех оказался третий из банды, кричавший мне в лицо гадости за то, что в малолетстве меня кормили «луковой похлебкой, а не хорошим пастеризованным молоком». Сгорбленный, уходящий к своей беспросветной нищете Альфонс кажется автору «более мертвым, чем мертвецы… на будущих полях сражений».

Войну надеется обратить себе на пользу Жан Левек, война же «нечаянно» выручает Флорентину. Только Роза-Анна материнским сердцем да жених Флорентины Эманюэль Летурно предчувствуют за малой радостью большое горе. Но бедной женщине размышлять некогда, а новобранец Эманюэль бьется над этой нелегкой проблемой в одиночку, то и дело теряя логическую последовательность мысли, заходя в тупики. Он отправляется на фронт не за «средней длины» рублем, а чтобы «вылечился мир», чтобы «уничтожить войну». Для него это испытание обещает стать нравственным возрождением. Он всего только «молодой человек, который вел до того приятную, легкую жизнь, молодой человек, которому чужды серьезные тревоги и честолюбивые стремления». Все «проблемы справедливости и спасения мира были выше его, слишком огромными, расплывчатыми. Кто он такой, чтобы пытаться постичь их?». Война заставила думать и о спасении мира, и о безумстве тех, кто надеялся спасти себя с помощью войны.