Юрий Азаров - Паразитарий

Шурочка сорвала с себя розовый хитон и кинулась к ногам двух римских воинов, в которых я узнал Литургиева и Приблудкина. Рядом с ними стояли, потупив глаза, мои советологи, Тимофеич и Альбина Давыдовна, а в двух шагах от них терлась о плечо своего мужа Сонечка. Я был совершенно поражен, когда увидел справа от советологов Иосифа Флавия и отца Иеронима. Они о чем-то шептались. Я уловил лишь одно слово, которое они повторяли несколько раз: «Вселенная». Изредка они поглядывали в мою сторону и прикладывали по очереди свои пальцы к губам, должно быть, призывая меня к молчанию. А я не хотел молчать. Я хотел немедленно, сейчас же донести им всем смысл слов Апостола Павла, произнесенных им во время своей казни:

— Достигайте любви! Если я имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею все богатства и все сокровища, и могу горы переставлять, а любви не имею — то я ничто! И если я раздам все, что имею, и тело мое отдам на сожжение, а любви не имею — нет в том никакой пользы! Любовь долго терпит, милосердствует, не завидует, не бесчинствует, не мыслит зла! Она все переносит, все покрывает, всех спасает! Она никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, она всегда будет жить, даже если все языки умолкнут, потому что любовь — это Бог, это Вселенная, это Здание Мира!

…Я понял, эксдермация состоялась.

Ученые Заокеании, Ново-Муарии и Каледонии в срочном порядке, сообща, изготовили кожзаменители, но не из пластика, а из естественного покрова енотовидной собаки. Конечно же, сам процесс эксдермации ни в чем не повинных собак представлялся мне противоправным, но что поделаешь… Радости моей не было предела, когда я очнулся живым… правда, я чуть не лишился чувств, когда провел рукой вдоль тела: длинная собачья шерсть была жестковатой, но у нее были и свои преимущества: шерсть не лезла, как из оленьей шкуры, которую в экспериментальном порядке вживили в тело двух граждан Шакалии. Шерсть создавала атмосферу тепла и отчаяния: радость моя померкла, и вырвалась из груди молитва:

— Помилуй меня, Господи, ибо тесно мне; иссохли от горести око мое, душа моя и утроба моя, изнемогла от грехов моих сила моя, и кости мои иссохли. Отвержен я всеми, но я еще и еще раз буду мужаться и укреплять сердце свое…

И услышал, должно быть, Господь мою молитву, и тело мое выздоровело, и не стало на нем шерсти енотовидной собаки, и рубцов от треклятой эксдермации не стало.

А кругом было так светло и невинно, будто все паразитарные системы приказали долго жить, навсегда похоронив саму идею ошкуривания живых существ.

Я потом уже сожалел, что отдал рукопись Степана Николаевича Сечкина в издательство. Напечатать не напечатали, а ксерокопии пошли гулять по свету. Естественно, стали интересоваться Сечкиным. А так как никто о нем ничего толком не знал, то, само собой разумеется, стали складываться легенды: ясновидец, пророк, Мессия. "Рабочее полено" вынуждено было дать разъяснение. Бойкое перо Лизы Вольфартовой поведало читателям, что Степа (так она его называла в своей статье) был примерным гражданином, не вступал ни в какие кооперативы и ассоциации, валютных сбережений не держал, чужого добра не брал, ни в каких партиях не пребывал, табачные талоны на сахар не обменивал, а был рядовым отечественным паразитарием, честно служившим Великой Паразитарной Системе, которую по прямому указанию Прахова-старшего на Верховном Совете (во втором чтении) стали называть командно-демократической. Лиза недвусмысленно намекала на чувственную уникальность Сечкина: в его прекрасном теле жила истинно гладиаторская натура. Его сердце было пламенным, а руки горячими, как подогретая ветчина. Что же касается всяких фантасмагорических приключений, то это чушь собачья, что и готова как угодно подтвердить Вольфартова, знавшая Степу лично.

С опровержением статьи Лизы выступило "Сучье вымя". Тонкость выступления состояла в том, что "Сучье вымя" дало на целой полосе два мнения. Первое — было высказано критиком Юноной Сарбоян, которая никогда Сечкина в глаза не видела, но отчаянно опровергала все слухи о нем, доказывая, что в век смут и рыночных ссор всегда появлялись юродивые предсказатели, мессии, чудотворцы и сомнительные нищие.

Второе мнение принадлежало Тимофеичу, который яростно утверждал, что провидцами движется мир, что Сечкин не просто предсказатель, но орудие Бога, что он не умер, а находится среди нас. Он так и писал: "Люди, ищите Сечкина! Он в наших душах. Он рядом. Он теперь не покинет нас". Тимофеич поклялся в том, что ни за что не подпишется на «Полено», и не потому, что цены на подписку сильно возросли, а потому, что "Рабочему полену" никогда не стать добрым вестником Благих Дел и Надежд. Мне не понравилось в статье Тимофеича то, что он слишком лихо обошелся с двумя дамами — Лизой Вольфартовой и Юноной Сарбоян, назвав их фуриями, паразитарными отходами, врагами человечества. Тут уж точно перегнул палку Тимофеич, царство ему небесное, он тоже скончался сразу после выхода своей статьи.

И еще признаюсь, как на духу. Я несколько раз обошел Каменный мост, и нигде мне не удалось найти сшибленный каким-то лихачом фонарный столб. Литье было крепким, отменным, запыленным, и никаких дыр, способных вместить объемистые рукописи, в них не было. Странным показалось лишь одно. По мере того как усиливались мои поиски, над Каменным мостом росла туча воронья. Птицы кричали как чайки, жалобно и пронзительно: "Не ищи! Не ищи! Ничего никогда не ищи!"

Говорили, что перед смертью Тимофеич ворвался с альпенштоком в Зал Верховного Совета и стал убедительнейшим образом доказывать, что истинное назначение ледоруба вовсе не в том, чтобы с его помощью забираться на горные вершины, а в том, чтобы вносить поправки в черепные коробки свихнувшихся, зарвавшихся или проворовавшихся депутатов. Я представляю себе Тимофеича, блистательного рассказчика и оратора, который всесторонне описывал несовершенство и уродливую сущность депутатского темени, ведущего свое родовое начало от некоего Шарикова по отцовской линии, и от несчастной шлюшки Клозетты Вандеи — по материнской. Описывал, оправдывал и требовал поступить во имя спасения человечества самым гуманным способом — аккуратненько стесывать ненужные затылочные образования у самых оголтелых депутатов и производить эту операцию именно альпенштоком, поскольку это орудие напрямую связано с горными вершинами. Тимофеич, а вслед за ним и Прахов-младший доказывали, что альпеншток не есть палаческий топор, а есть чистейшая экстраполяция (такой термин был в ходу в те времена) указанного инструмента на Синай — символ библейской веры и преданности иудейским законам.

Проведен был и некоторый исторический анализ. Известный революционный воротила Лев Троцкий, защитник и предатель еврейского народа, был убит именно альпенштоком. Точно таким же орудием был прикончен и отец Иероним. Говорят, священник перед смертью сказал:

— Я, как и Лев Троцкий, наказан за то, что предал свой народ, отказался от родного имени и стал поучать чуждых моему духу людей. Я — отщепенец и потому проклят Синаем, пославшим на мою седую голову этот зловещий альпен… — последний слог отец Иероним произнес неразборчиво, что дало повод к разным фантазиям. Говорили, что последний слог был вовсе не «шток», а «кройц» (крест) или «глюк», что означает счастье. Тимофеич между этими фантазиями не видел принципиальной разницы. Однако в лексикон всех народов вошли своеобразные ругательства-молитвы вовсе не со словами «глюк» и «кройц», а именно со словом «шток». Эти ругательства-заклинания звучали примерно так:

"Господи, пошли на головы нечестивых миллионы альпенштоков, чтобы никогда в их гнусном темени не рождались мысли о повышении цен на мясомолочные продукты, одежду и строительные материалы, чтобы в их черепных коробках никогда не замышлялись кровопролитные войны, экономические блокады и железные занавесы". Ходили слухи, что в особо развитых странах стали производиться индивидуализированные ледорубы и даже был сочинен девиз: "Каждому темени — индивидуальный альпеншток".

Пятнадцать лет назад Юрий Азаров написал этот удивительный роман, который на протяжении всех девяностых годов ни один издатель в стране не осмеливался напечатать. Не потому, что он плох, — напротив, все, кажется, признавали его неординарность и даже гениальность, — а потому, что последствий публикации романа (последствий для самого издателя) никто не мог предугадать.

Этот роман я бы поставил в один ряд с известными антиутопиями Е. Замятина, Д. Оруэлла, О. Хаксли, равно как и с произведениями других более ранних мастеров гротескно-сатирической прозы, таких, как, например, Джонатан Свифт, не говоря уже о нашем М. Е. Салтыкове-Щедрине. В любой другой цивилизованной стране подобный роман принес бы автору славу, стал бестселлером, был бы разрекламирован как выдающийся образец современной антиутопии и литературы постмодернизма.