Майкл Джира - Потребитель

Иногда, вспоминая ее, я стоял посреди комнаты и чувствовал, как вибрация дома проходит сквозь мои босые ноги, отдается дребезжанием в костях, настроенных на частоту внешнего мира. Моя кровь гудела от наслаждения. Моя сестра пела во мне, сквозь меня, окликая меня из своей клетки, прощая мне мои тайны и дочиста вымывая мое сознание. Но воздух в моем доме был полон вони, как и мое тело внутри, — будто я наращивал скорлупу из пор моей кожи, и теперь оказался сдавлен в ней, воняя, разлагаясь и жалея самого себя, потому что не мог быть с нею рядом.

Я не выходил из дома — только за алкоголем и мясом. Я напивался, распуская путы своей замкнутости в себе, и ел мясо сырым, думая, что это моя сестра, пересаживая ее плоть в свой желудок, чтобы она могла расти во мне, и жить через меня, подобно раковой опухоли. Когда ее заключили в это место — в тот же час жизнь стала покидать мое тело. Я вышел из зала суда на ядовитое солнце Лос-Анджелеса, чувствуя, как свет неотфильтрованным пробивается сквозь мои веки, и опухоль в центре моего мозга растет. Эта опухоль имела форму розы, и ее лепестки были остры, как бритвы. С каждой новой мыслью лепесток отделялся от цветка и кружил по спирали сквозь мясо моего мозга, медленно вырезая большие куски моей личности.

Когда она приехала, стояла середина лета. Я не видел ее три года. Автострада ни на миг не прекращала извергать на дома едкую желтую сажу, сжигая мои кожу и глаза и затягивая окрестности золотым пигментом, сверкавшим на солнце, как кожа акулы. Жара липла к смогу. Жара была тяжкой и мучительной, она опускалась в мою грудь, переполняя тело ядами с каждым вдохом. Я пил и потел, сидя в доме за сдвинутыми шторами с выключенным светом. Я видел отражение своей сигареты в мертвом экране телевизора и думал, что повисший на нем тлеющий огонек — это я, и я живу в иссохшем мире проводов и электроники за стеклом.

Я услышал, как сигналит таксист, выглянул в окно и увидел на заднем сиденье ее. Она сидела прямо и оглядывалась по сторонам, будто пыталась оценить происходящее. Может, даже не была уверена, что помнит это место. Она билась на сиденье, пытаясь освободится от его хватки, словно оно было живое. Казалось, она не помнит, что можно просто открыть дверцу и выйти. Ее прямые волосы слиплись, они так лоснились от грязи, что казалось, она только вышла из душа. Она откидывала их со лба, собирая их в пальцы, как длинных черных червей, которых она не хотела касаться. Но она казалась мне прекрасной. Ее лебединая шея была длинной, изящной — в точности как шея нашей матери, пока она ее не перерезала. Ее лицо смотрелось гладким белым овалом на полированном пьедестале. То было лицо высшего, избранного существа, чьи глаза столь черны и затоплены жестокостью и безжалостным умом, что когда я увидел ее теперь, почувствовал себя так, как всегда чувствовал себя рядом с ней: съежившейся одномерной вырезанной фигурой, вторичной тенью, отслоившейся от контура, который она отбрасывала на мир.

Водитель вновь посигналил и раздраженно бросил взгляд на приоткрывшуюся занавеску. Но я стоял завороженный, видя, как ее нижняя губа вздрагивает точь-в-точь как тогда, когда мы лежали голые на прохладных простынях, лаская наэлектризованную кожу друг друга павлиньими перьями, подобранными на пустыре позади двора. Тогда ее губа была содрогающимся животным, и она учила меня играть с ним, кусая и мучая его, как будто я хищник, играющий с добычей.

Я сбежал с лестницы, пьяный от радости. Воспоминания о нашей жизни вдвоем застыли, а потом раскололись, как яйцо, в моем горле, разливаясь во мне беспомощностью и наполняя меня силой. Я рылся по карманам, пытаясь заплатить таксисту. Она вышла из машины, от солнца связывая свой взгляд пучком, бросая светилу вызов — пусть попробует сбить ее волной смога и жары. Она стояла, вздрагивая, в своем розовом больничном халате и тапочках. Одна ее нога была тщательно побрита и отполирована кремом так, что отражала свет солнца, как бледно-розовый мрамор. Другая выглядела как только что вырытая из грязи, где она долго лежала и разлагалась. Ногу покрывала грубая шерсть, которая резко обрывалась у тонкой лодыжки, точно кровь под этой обтягивающей кожей была слишком жидкой, чтобы питать эту шерсть. Кожа под ней выглядела гангренозной шкурой рептилии, осыпавшейся белыми чешуйками, которые смешивались с волосами и сверкали на солнце хлопьями жемчуга.

Она наклонилась и поцеловала меня в щеку. Губы ее были холодны и мокры. Я почувствовал, что слабею. Я слышал запах тлена из-под ее одежды, похожий на запах моих собственных задохнувшихся внутренностей. Она отодвинулась, и серебряная нить ее слюны соединила нас, натягиваясь между ее кожей и моей, как хрупкий прозрачный нерв, что колыхался вместе с жарой, поднимавшейся от бетонного шоссе. Я чувствовал, как ее любовь пульсирует, перекачиваясь по жидкому шнуру в мой мозг, открывая мне тайны инъекцией ее одиночества.

Дрожь отогнула край ее халата. Теперь ее грудь была практически обнажена и сверкала на солнце, полная и беззащитная. Таксист заметил это, но притворялся, что не видит, и на какое-то мгновение я тоже — меня поглотило ощущение упругого соска между зубами, и сладкое целебное молоко сочилось в меня. Наконец, мне удалось расплатиться с грязным ублюдком и, велев ему убираться к черту с моей собственности, я запахнул на ней халат и помог подняться по лестнице.

Закрыв за собой двери, мы остановились на лестничной площадке, опираясь на трухлявый деревянный поручень и глядя в сторону шоссе. Все было затянуто плотной вуалью кроваво-бурого цвета. Я прижимал ее к себе. Небо серым одеялом давило на нас, оно не открывалось в космос, а было наглухо заперто в стенах лязга и испарений, смыкавшихся прямо над нашими головами. Воздух лип к нашим лицам, как сироп. Самолеты пролетали так низко, что их брюха казались днищами огромных лодок из-под воды. Когда они скользили над нами, урчанием сотрясая дом, мы различали пассажиров, удивленно глядевших на нас, будто мы были миниатюрными манекенами, ожившими на раскинувшемся под ними ландшафте парка развлечений.

Я вытянул руку к шоссе, и она последовала за ней взглядом. Шоссе вздымалось на одной с нами высоте — так близко, что, казалось, я мог бы дотронуться до его ограды. Но водители, наглухо запечатанные за стеклами своих машин, оборудованных кондиционерами, путешествовали в этих капсулах сквозь иной мир, полностью отделенные от него и от нас стенками аквариума.

Так мы и стояли, и она положила голову мне на плечо. Ее слезы сочились сквозь ткань моей майки и жгли кожу, как кислота. Я поцеловал ее влажный лоб и увидел, как ее глаза мечутся туда и сюда вслед за проезжающими машинами. Она словно пыталась поймать взгляд каждого проезжающего мимо водителя. Ее глаза выстреливали начиненными концентрированной ненавистью гарпунами, которыми она пыталась поразить их беззащитные сознания. Если бы кто-то из них встретился с ее взглядом, серая губка за его глазами мгновенно бы вскипела. Но никто не смотрел на нас. Мир за пределами трассы был невидим.

В доме было темно. Когда наши глаза привыкли к отсутствию света, в темноте медленно проступили очертания комнаты — точно забытые воспоминания, приближающиеся сквозь туман. Она стояла в центре комнаты и вращалась, вытянув руки и сгребая пальцами воздух, словно колдунья, собирающая сокрытый мир, всасывая мою сущность в себя ртами, прорезанными в кончиках ее пальцев. Постепенно нам обоим открывалось, как слаб я был без нее. Выпотрошенные кожурки тел, которые я сбросил, висели по всему дому на крючьях, укрепленных в балках потолка, стекая струйками, плавясь в замкнутой тьме и духоте и насыщая воздух запахом своего распада, будто засохшие лилии в гниющем саду.

Сестра сбросила халат на пол. Ее плоть вырастала из отбросов и крови, играя радугой, как ночной цветок, вытягивающийся к луне. Она танцевала нагая среди потрохов, мусора и пивных бутылок, словно переходила вброд вспененное красное море. Аромат ее внутренностей просачивался из-под ее кожи в затхлую атмосферу комнаты, постепенно нарастая и вытесняя запах моего ничтожества знакомым бальзамом ее желез — ароматом, столь близким к запаху моего собственного тела, что меня влекло к нему, как насекомое к царице. Ее лицо излучало матовое сияние, будто магический шар, поглощающий свет и тепло окружающего мира. Я впадал в нее, как поток. Энергию моего тела струей засасывали ее глаза. Она вытянула руки и окутала меня поцелуем, который одновременно иссушил меня и наполнил сочащимся теплом ее жизни. Ее язык бархатным слизнем заползал мне в рот, как в нору, потом змеился вниз по горлу в мое нутро, чтобы свить там гнездо и расти в нем.

Она расстегнула мои штаны, напевая на ухо ту самую песенку, которую пела мне, когда мы были детьми, — как тайный, давно забытый зов. Моя обнаженная эрекция пылала, упираясь в холодную влажную кожу ее живота. Ее сила укрепляла меня. Она пробралась в меня и извивалась во мне. И когда первые спазмы моей горячей белой жидкости изверглись, она взяла меня в руки и направила поток по своему животу. Размазывая его вверх по грудям, шее и лицу, она запечатывала себя в коре второй кожи, как в только что выделившемся из желез насекомого коконе прямо посреди лишенного солнечного света леса колышущейся плоти.